Семья Карновских

Зеленые леса стали красно-желто-золотыми, дни короткими, а ночи длинными и холодными. В воздухе летала паутина. Летние лагеря опустели. На бедных фермах, окруженных оградами из ржавой проволоки, стало тихо, будто хозяева их покинули. Начались дожди. Ветер качал деревья, срывал с них листья. Казалось, Егор Карновский остался один в осенних горах. Ботинки почти развалились, грязная рубашка прилипла к телу, брюки истрепались. Он забыл, когда последний раз стригся и брился. Фермеры гнали его, когда он спрашивал, нет ли какой работы, их жены его пугались, собаки, вечные враги бродяг и оборванцев, бросались на него с лаем. Когда он брел по шоссе, водители притормаживали, сигналили и кричали:

— Эй, ты! Купил бы себе лимузин, на нем лучше, чем пешком!

Он хотел вернуться в Нью-Йорк. Хорошие машины проносились мимо, только шоферы грузовиков иногда немного подвозили его и даже угощали сигаретами. Один из них довез его до самого города и высадил недалеко от порта.

За несколько дней от прежнего Егора ничего не осталось. Сначала он продал часы за четверть доллара и тут же проел деньги в итальянской портовой забегаловке, куда заходили грузчики, матросы и безработные. Потом продал несколько грязных рубашек, которые еще оставались у него в сумке. Старьевщик дал за них никель. Теперь сумка была не нужна, и Егор отдал ее вместе с рубашками. Старьевщик добавил десять центов. В дождевике на голое тело Егор бродил среди грузчиков, матросов и шоферов, пропитываясь запахами рыбы, гнилых овощей, бензина и дыма. Его манили гудки пароходов.

— Нет ли у вас на пароходе работы, сэр? — спрашивал он моряков.

Моряки курили трубки и даже не смотрели на него. Он отдал десять центов за постель в ночлежке. Теперь у него не осталось ничего, кроме изможденного тела и чувства одиночества. Он ушел из порта.

Осенний город шумел, улицы были полны народу. Женщины готовились к новому сезону. Белокурые и темноволосые, молодые и старые, в дорогих мехах и легких осенних куртках, на лимузинах с шоферами, в дешевых маленьких автомобильчиках и пешком, они носились по улицам и рассматривали витрины, пожирая глазами платья и украшения, шляпки и чулки, шелковое белье и корсеты — все, что создано, чтобы радовать женский пол. Мужчины из банков и контор, с заводов и фабрик торопились в рестораны и закусочные. Манекены в витринах улыбались неподвижной деревянной улыбкой. В кинотеатрах шли новые фильмы. Из окон гремели радиоприемники. Шагали демонстранты с плакатами. Полицейские расчищали дорогу, чтобы пропустить вереницу автомобилей, с которых ораторы через громкоговорители призывали голосовать за достойнейших отцов города Патрика Тейлора, Чарли Гольдберга и Энтони Росо. Все трое, прилизанные, слащавые и одинаковые, как братья, улыбались с портретов на стенах и полотнищах, натянутых поперек улиц. Газетчики звонко выкрикивали новости о распрях между народами за океаном. Финансовые сводки, вывешенные в окнах газетных редакций, сообщали о росте акций, уменьшении безработицы и увеличении национального дохода. У Егора не осталось ни цента. Франтоватые, нарядные манекены смеялись над ним из витрин. Из кофеен доносился аромат еды, дразнил пустой желудок. Егор все шел, не зная куда и зачем. Дома, прохожие, машины, уличные регулировщики казались ему чужими и ненастоящими, как манекены на витринах. Это ощущение росло с каждым часом, особенно сильным оно стало вечером, когда засветились окна, фонари и разноцветные огни реклам.

Люди торопились, мельтешили, как накануне войны. После долгих летних месяцев жары и лени началась борьба, схватка между двумя народными любимцами за право стать первым. Вокруг Медисон-сквера стояли в пробке автомобили. Пешеходы толкались на тротуарах. Пешая и конная полиция теснила толпу, стараясь сохранить порядок. Уличные торговцы продавали портреты кандидатов. Водители торопились домой, чтобы вовремя включить радиоприемники. Те, у кого не было радио в машине, старались держаться как можно ближе к тем, у кого было, чтобы не пропустить ни единого слова из программы новостей. В ресторанах, закусочных, кафе, возле ларьков с мороженым люди спорили, кричали, махали руками и прислушивались к голосам дикторов. Даже полицейские забыли, что надо следить за улицей, когда начали транслировать первые дебаты. Молодежь вопила, прыгала и танцевала. Егору казалось, что перед ним кривляется толпа марионеток, ведомых невидимой гигантской рукой. Он не слышал чужого, шумного города, как город не слышал его.