Семья Коклэнов

И Коклэн любил приводить эпизод из своей жизни.

Где-то на гастролях он устал так, что, действительно, заснул на сцене, где, по пьесе, следовало спать.

На следующий день он прочел в газетах похвалы всей роли, за исключением одной сцены.

Сцены сна.

– Эта была сцена неестественна.

Коклэн хранил эти вырезки как трофеи.

– Все должно быть «сделано».

То же мне приходилось слыхать и от другого великого артиста Эрнста Поссарта.

Но однажды в парадизовском театре, в «Уриэле Акосте», – я не только любовался искусством.

В сцене «отречения от отречения», когда Акоста схватился за священный семисвечник и загремел его голос:

Неужто ж солнца яркий свет
Затмить хотите вы вот этими свечами…

я почувствовал, что еще момент, и у меня сделается удар. Кровь кинулась в голову.

Таким Поссарта я никогда не видел.

Я вошел в антракте в его уборную.

«Herr Director» [15] сидел один за гримировальным столом и навзрыд плакал.

Куда летят иногда «теории искусства»!

Впрочем, это спор «академического интереса» для нас.

У нас пьесы не идут по 300-600-900 раз подряд, – и актер может позволить себе роскошь «переживанья».

Вероятно, это большое лакомство в искусстве!

Коклэн был единственным «знатным иностранцем», который, наезжая к нам, поинтересовался посмотреть актеров той страны, где он играет.

Покойный Коклэн[16] смотрел покойного Градова-Соколова.

Я помню этот дебют большого актера перед великим комиком!

На утреннике у Корша.

Коклэн захотел посмотреть Градова в Расплюеве.

Тогда кто-то зачем-то собирался переводить для Коклэна «Свадьбу Кречинского» [17].

Кумир Градов оробел.

Коклэн приехал к выходу Расплюева, ко второму акту, для него затянули антракт.

Градов решил представить Коклэну русское искусство:

– Лицом.

Сыграть Ивана Антоновича «серьезно». Без тех «фортелей», на которые его толкала «распиравшая» его масса комизма.

– При булочнике «кренделей» печь не желает! – сострил кто-то из театралов.

(Коклэн до актеров был булочником[18].)

Увы! Вышло скучно.

Публика была избалована Градовым.

Комедия начинала переходить в трагедию.

Ни улыбки!

И к уходу Градов «нажал педаль», – ушел так, что гром аплодисментов.

И дальше «пошел».

Бросил вожжи, и понес его без удержу комизм. Опьянел от шаржа, от аплодисментов.

Дал такую карикатуру!

Коклэн остался в восторге, был у него в уборной, подарил карточку с надписью.

Но Расплюева играть не стал.

Это сделали потом в Париже без него.

«Свадьбу Кречинского» безграмотно перевели и сыграли низкопробный фарс[19] о жулике-карманщике.

Расплюев получился молодым человеком в рыжем парике, и самым смешным у него было то, как ловко он увертывался, когда Кречинский, как в цель, стрелял в него сапогами.

– Русские любят грубые фарсы! – говорили французы.

Великое имя Коклэнов останется на их родине связанным с удивительным учреждением.

С идеальным «Убежищем для бедных престарелых артистов» в окрестностях Парижа.

Убежище создано братьями Коклэнами.

Это было сделано мило, красиво, артистически и легко.

С галльской веселостью!

В 1900 году на концерте в «Трокадеро» [20] Коклэн младший, – Cadet, – прочел басню Лафонтена[21]:

– Стрекоза и муравей.

Это было чтение басни, которое стоило представления пятиактной комедии.

Его стрекоза была трогательна и беспомощна, его буржуа-муравей забавен и… противен.

Он закончил басню неожиданно.

Сделал шаг к рампе и, улыбаясь, сказал:

– Mesdames, messieurs![22] Мы основываем «убежище для бедных престарелых артистов». Для тех стрекоз, которые только и делали, что «все пели». Не будьте же так «рассудительны», как этот буржуа-муравей!

В ту же минуту в двери партера, лож, галерей вошли самые известные, самые молодые, самые шикарные, самые красивые парижские артистки с пачками билетов лотереи в пользу:

– Убежища.

Зал разразился громом аплодисментов.

Артистки улыбались, их улыбки превращались в золотые.

Через несколько минут их ридикюли были набиты хорошими голубыми банковскими билетами.

У младшего Коклэна на глазах были слезы. Он улыбался.

У нас всех на глазах были слезы. Мы все улыбались.

Так весело создан был фонд для «убежища».

Его устроил Коклэн-старший и вложил в его устройство всю свою душу.

Это настоящая республика «старых стрекоз».

Без этого фарисейского деления на искусство серьезное, несерьезное.

Нет искусства такого, другого.

Есть одно: искусство.

Брильянт, который сверкает и должен сверкать всеми гранями.

И пусть только каждая грань блещет как можно ярче.

«Старые стрекозы» очень рады ему, как гостю.

Но в книге их посетителей есть имена!

Президент республики, – обязательно! Президент сената, президент палаты, все министры, – непременно.

«Старые стрекозы» проводят свою старость в почете за то, что:

«Все пели!»

На своих спектаклях они смотрят только Мунэ-Сюлли, Сару Бернар, Режан.

Для новичка – большая честь выступать перед «старыми стрекозами».

И заслужить «их» аплодисменты!

Стрекозы строги.

Их забавлял каждую неделю своими монологами старший Коклэн.

И в первый раз в жизни, третьего дня, он заставил плакать своих старых товарищей-актеров.

Да будет ему земля легче всякого пуха!