Семья Малаволья

— Домашние дела про каждого и остаются! — отвечала Цуппида, — если вы это говорите потому, что злые языки кричат, будто я колочу своего мужа, я вам отвечу, что вы ничего не знаете, хотя грамоту и знаете. Но, в конце концов, каждый у себя дома делает, что хочет. Мой муж — хозяин! — Пусть их говорят, — отвечал ее муж. — Они ведь знают, что, если заденут меня, я наделаю из них соленых тоннов!

Теперь Цуппида всюду кричала, что глава дома — ее муж, и он волен выдать Барбару, за кого хочет, и что, если он желает отдать ее за дона Сильвестро, это значит, что он ему обещал ее — и уперся; а когда ее муж упрется, он хуже быка!

— Ну, да! — рассуждал дон Франко, задирая голову, — он уперся потому, что дон Сильвестро из тех, которые командуют.

С тех пор, как он побывал в суде среди всех этих полицейских, дон Франко стал сходить с ума еще больше прежнего и клялся, что больше не вернулся бы туда даже и с карабинерами. Когда дон Джаммарья в споре повышал голос, он готов был выцарапать ему глаза, красный, как петух, поднимался на цыпочки и загонял его вглубь лавки.

— Вы нарочно это делаете, чтобы компрометировать меня! — с пеной у рта кричал он ему в самое лицо; а если двое на площади спорили, он бежал и закрывал дверь, чтобы не попасть в свидетели.

Дон Джаммарья торжествовал; у этой зеленой спаржи было столько смелости, как у льва, потому что на плечах у него была ряса, и он, пряча в карман лиру в день, злословил правительство и говорил, что они заслуживают такое правительство, раз сделали революцию, и вот теперь приходят чужие люди отнимать у людей женщин и деньги. Он-то знал, про кого говорил, потому что от злости у него сделалась желтуха, а донна Розолина так бесилась, что даже похудела, в особенности после отъезда дона Микеле и когда все его гадости стали известны. Теперь она только и делала, что гонялась за обеднями и духовниками, и тут и там, до Оньины и Ачи Кастелло, и перестала заготовлять в прок помидоры и тоннов в масле, чтобы отдаться богу.

Дон Франко отводил тогда душу и, поднимаясь на цыпочки, принимался смеяться, как курица, на манер дона Сильвестро, и раскрывал обе половины двери, потому что за это не рисковал попасть в тюрьму; он говорил, что, пока священники будут существовать, все останется по-старому, и что, по его мнению, всё старое нужно уничтожить, — и размахивал при этом рукой, точно обрубал ею.

— А я хотел бы, чтобы все они погибли в пламени! — отвечал дон Джаммарья, который тоже знал, про кого он говорит.

Теперь аптекарь больше уже не произносил речей, а когда преходил дон Сильвестро, чтобы не компрометировать себя, отправлялся тереть в ступке свои мази. Ведь все те, кто знается с правительством и ест хлеб короля, все они люди, которых нужно остерегаться. И душу он отводил только с доном Джаммарья и с врачом Чиччо, когда тот оставлял своего осленка у аптеки и ходил щупать пульс у хозяина ’Нтони, а рецептов не писал, потому что говорил, что они ни к чему для этих бедных людей, у которых нет денег, чтобы выкидывать их.

— Почему же его тогда не отправляют в больницу, этого старика? — снова стали толковать кругом, — и зачем его держат дома на съедение блохам?

И вот, после всех этих пересудов, и доктор стал повторять, что он ездит попусту, и путешествия его ни к чему, а когда возле постели больного сидели кумушки, как кума Пьедипапера, двоюродная сестра Анна или Нунциата, всегда твердил, что старика съедят блохи. Хозяин ’Нтони не смел и пикнуть и лежал с бледным и изменившимся лицом. И когда кумушки судачили между собой до того, что даже у Нунциаты опускались руки, однажды, когда Алесси не было дома, он сказал:

— Позовите мне кума Моска, он сделает мне эту милость, отвезет меня на своей повозке в больницу.

Так хозяин ’Нтони и отправился в больницу на повозке Альфио Моска, который положил на нее тюфяк и подушки; но бедный больной, хотя и не говорил ничего, оглядывался во все стороны, пока его выносили, поддерживая подмышки, и повезли его в такой день, когда Алесси уехал в Рипосто, и под каким-то предлогом отправили Мену, — иначе они не отпустили бы его. На Черной улице, когда проезжали мимо дома у кизилевого дерева и пересекали площадь, хозяин ’Нтони продолжал смотреть во все стороны, чтобы запечатлеть в памяти каждую вещь. Альфио с одной стороны вел мула, а Нунциата, оставившая на попечение Тури теленка, индюшат и цыплят, шла по другую сторону, держа подмышкой узелок с рубашками. При виде проезжавшей повозки каждый выходил на порог посмотреть; и дон Сильвестро сказал, что они хорошо сделали, для этого-то община ведь и вносит свою долю на больницу; разразился бы проповедью и дон Франко, — она у него в голове уже была готова, — не случись" тут дона Сильвестро.

— По крайней мере этому бедняге будет покой! — заключил дядюшка Крочифиссо.

— «Нужда сбивает спесь», — ответил хозяин Чиполла; а Святоша прочитала за бедняжку «богородицу». Только двоюродная сестра Анна и кума Грация Пьедипапера утирали себе передником глаза, когда медленно проезжала повозка, подпрыгивая на камнях. Но кум Тино упрекнул жену: