Семья Мускат

В следующую субботу женщины с едой шли сзади, а мы — впереди, небольшими группами. Возле Сада Янаша слышим свист. Я с еще четырьмя впереди шел. И тут эти ублюдки нас окружили. Заводилой у них был Иче Слепой — что-что, а драться он умел. Торговкам приходилось платить ему откупного. «Крохмальная, — Иче говорит, — моя территория». А я ему: «Чего тебе надо? Мы сюда не развлекаться пришли, мы бедным помогаем». — «Вашей пражской благотворительности нам здесь не надо, — говорит. — Вали отсюда, а то я тебе шею сверну». И бьет меня кулаком в грудь. Вижу, делать нечего, замахиваюсь палкой и как врезал ему в челюсть! Он от удивления даже не шелохнулся, стоит, как вкопанный, глаза выпучил. «Ну-ка, ребята, — говорю, — помогите мне». Что тебе сказать, они свое получили, наши мальчики их здорово отделали. Прошел слух, что Иче Слепого убивают. На Крохмальной жили сапожники, они тоже платили Иче отступного, чтобы он к их женщинам не приставал. Узнав, что мы с его бандой сцепились, вышли на улицу и они. В какой-то момент появился фараон, но он быстренько слинял. Короче, мы их здорово проучили. С того самого дня все в Варшаве знали, что Исадор Оксенбург постоять за себя сумеет.

Оксенбург вытер со лба пот.

— Может, хочешь выпить? — спросил он.

— Нет.

— Что у Мускатов? Как ты там справляешься?

— Вот подумываю, не уехать ли в Америку, — сказал неожиданно для самого себя Копл. «И зачем я доверяю секреты этому пьянице?» — тут же подумал он.

Оксенбург нахмурился и стал жевать губами, как будто пытался проглотить кончики собственных усов.

— С какой стати? Ты шутишь.

— Я серьезно.

— Зачем тебе? Тебе что, Варшавы мало? И потом, что ты будешь делать в Америке? Там ведь вкалывать придется — иначе не проживешь.

— А где твоя жена? — справился Копл.

— Бог ее знает. Говорю тебе, дружище, здесь, в Варшаве, ты — царь и бог. А в Америке портки будешь гладить.

Копл ничего не ответил, встал и вышел из комнаты. В коридоре он с минуту постоял в нерешительности: то ли вернуться в гостиную и присоединиться к остальным, то ли уйти вообще. «Пьянчуга прав, — подумал он, — что мне делать в Америке?» И он представил себе, как будет жить с Леей в небоскребе. Под ними несутся поезда, грохочут вагоны подземки — и все кругом говорят только по-английски. Будет бродить, как неприкаянный, в этом чужом мире — ни детей, ни друзей, ни женщин. Лея быстро состарится, начнет ворчать. Башеле поплачет-поплачет, а потом возьмет и выйдет замуж за торговца углем из дома напротив. Спать он будет в постели Копла, и Башеле будет по утрам будить его словами: «Хаим-Лейб, милый, вставай, а то кофе простынет!»

«Будь они прокляты, эти женщины, — подумалось Коплу. — Обманщицы и шлюхи, все как одна!»

И он вдруг почувствовал себя жалким и беспомощным, как когда-то, когда он, зеленый юнец, запуганный сирота из провинции, с трудом зарабатывал два рубля в неделю. В те дни он был так одинок, что по субботам приходил в молельный дом рано утром и оставался там до конца Шабеса. Со временем, правда, судьба ему улыбнулась: он стал членом общины, познакомился с Мешуламом Мускатом, женился на приличной бедной девушке, родил несколько славных детишек, кое-что заработал. Зачем ему уезжать? К чему ломать жизнь сразу двум семьям? Где это сказано, что ему суждено стать зятем Мешулама Муската?

Тут дверь в гостиную раскрылась, и в коридор вышла раскрасневшаяся и улыбающаяся мадам Голдсобер: из-под шали виднеется кружевная блузка, из-под плиссированного платья выглядывает оборка нижней юбки. Она взглянула на него с некоторым удивлением:

— Нет, вы поглядите на него. Стоит, точно провинившийся школьник.

— Ты уже домой собралась? Так рано?

— С чего ты взял? Просто я забыла дома свои астматические папиросы.

Помолчали. Мадам Голдсобер тряхнула головой.

— Вот что, — сказала она после паузы. — Пойдем-ка со мной наверх.

— Почему бы и нет.

И они стали подниматься по лестнице, мадам Голдсобер опиралась ему на плечо.

— Входи, — сказала она, открывая ключом дверь. — У тебя спички не найдется?

Внутри было темно, пахло натертыми воском полами. Чувствовалось, что здесь живет женщина и что живет она одна. И тут, совершенно неожиданно, вдова обняла Копла за шею и жадно поцеловала его в губы. От нее пахло табачным дымом и шоколадом. У Копла поплыли круги перед глазами.

— Вот ты, значит, какая, — пробормотал он.

— Да, такая, — отозвалась вдова.

И она вновь принялась целовать его с неистовством женщины, отбросившей всяческий стыд.

«Что это, черт возьми? — пронеслось в голове у Копла. — А ведь как хорошо. А будет — еще лучше».

3

Мадам Голдсобер вырвалась из объятий Копла.

— Мне надо идти вниз, — сказала она. — Бог знает, что придет Крупнику в голову.

— Чего ты боишься этого Крупника?

— Боюсь, как бы он чего не сболтнул. Вот что. Приходи попозже. Часов в одиннадцать. Хочу еще раз у них показаться.

— Не буду я торчать у Оксенбургов весь вечер, — подумав с минуту, сказал Копл. — Увидимся.

— Куда ты идешь, Копл? Странный ты какой-то. Вечно у тебя какие-то тайны. Давай вот как. Ты спускайся первый. А то, если мы вернемся вместе, сразу же пойдут разговоры.