Семья Мускат

Аса-Гешл оторвал взгляд от страницы. Так ли это? Неужели можно полюбить всех этих иванов? Этого рябого с хитрыми, свиными глазками?

Аса-Гешл опустил голову. Он приехал сюда с желанием стать хорошим, исполнительным солдатом. Он хотел продемонстрировать самому себе, что и ему тоже по плечу выносить то, что выносят другие. Он всегда с недоверием относился к юношам, которые калечили себя, чтобы избежать воинской повинности, или дезертировали, или подкупали врачей. Это давало основание антисемитам утверждать, что евреи всегда ищут привилегий, находят обходные пути. Но как бы он ни старался, как бы себя ни заставлял, жить вместе с этими людьми он не в состоянии. Его раздражают их разговоры, их развлечения. Овладение воинскими навыками нисколько его не интересует. Грубый солдатский язык не вызывает у него ничего, кроме отвращения. Он старался избегать их, они — его. И потом, что у него общего с этими людьми? Он еврей; они, почти все, — христиане. Он с детства читает книги; они — невежи. Они верят в Бога, в царя, в женщин, детей, в свою страну и землю. Он же обуреваем сомнениями. С другой стороны, даже с точки зрения Спинозы, которым он так восхищается, они живут жизнью более добродетельной, чем он со всеми своими гордостью, скромностью, индивидуализмом, своими невыносимыми страданиями, которые ровным счетом никому не нужны.

Он положил том «Этики» в деревянный ящик под койкой и ненадолго вышел во двор. Солдаты сидели на корточках в разделенном перегородками сарае, испражнялись и беседовали. На кухне повара чистили картошку и бросали ее в огромные котлы. Какой-то украинец пел низким, замогильным голосом. Аса-Гешл пробыл здесь всего месяц, но ему казалось, что живет он в этой казарме уже много лет. Вот он стоит — осунувшийся, измученный, небритый, ноги болтаются в огромных сапогах, на руках — мозоли, подпоясан широким солдатским ремнем — чужой самому себе. Смерти он не боялся; он чувствовал лишь, что этой жизни ему не выдержать. Хотелось только одного — чтобы его поскорей отправили на фронт.

2

Перед самым Пуримом полк Асы-Гешла перебросили на передовую. Генерал Селиванов осаждал Пжемысл. Австрийцы пытались прорвать окружение, и необходимо было перекрыть все ведущие из города пути. Дорога на фронт была Асе-Гешлу хорошо знакома — она проходила по берегу реки Сан. Целых три дня ему удалось пробыть в городе своей юности, в Малом Тересполе. В дом его деда въехал мясник. Во дворе стояла деревянная бадья, в которой обваривали кипятком зарезанных свиней. В молельном доме хранилось теперь зерно. В тот день, когда Аса-Гешл вошел в Малый Тересполь, в ритуальной бане затопили печи — в нее шли мыться поляки. Странно было видеть Малый Тересполь без евреев.

В Билгорае, где Аса-Гешл провел целый день, была эпидемия. Дети умирали от кори, коклюша, скарлатины. Домашние хозяйки бегали в молельный дом поплакать у Ковчега с Торой и зажечь свечи во спасение больных детей. Набожные женщины мерили свечами могилы на кладбище. Аса-Гешл навестил билгорайского раввина, своего дальнего родственника по дедовской линии. Жена раввина тепло приняла его и сытно накормила. Хотя до раввина дошли слухи, что Аса-Гешл сошел с пути праведного, он сразу же завел с ним разговор о Талмуде. Женщины, пришедшие к раввину решать свои ритуальные проблемы, с изумлением наблюдали за тем, как их раввин беседует о мудрости Талмуда с солдатом. В комнату прибежали правнуки раввина — померили солдатскую фуражку, ремень и штык. Чтобы Аса-Гешл не брал на себя грех, расхаживая с непокрытой головой, раввин дал ему одну из своих ермолок. Местечко было забито солдатами, подводами со снаряжением, кавалерийскими частями — раввин же часами раздумывал над трудной цитатой из Маймонида.

Когда полк находился где-то между Билгораем и Тарногродом, начался жуткий ливень. Подводы очень скоро завязли в грязи. Лошади спотыкались и падали, ломая ноги, и их приходилось пристреливать. Лошадиная кровь смешивалась с ручейками дождевой воды. Над павшими животными, выклевывая им глаза, слетались вороны. Где-то впереди произошел затор, и задние ряды ждали, пока придут в движение передние. Воспользовавшись задержкой, солдаты выбегали в поле справить нужду. Армейские повара разворачивали походные кухни. Кто-то разжег костер, но дождь его быстро загасил. Голодные и усталые солдаты ворчали и ругались. Офицеры, объезжая ряды солдат, что-то злобно кричали и размахивали нагайками. Снова и снова поступали приказы продолжать движение, однако через несколько метров останавливаться приходилось вновь. Аса-Гешл, с полной выправкой, с винтовкой на плече и с болтающейся на поясе флягой, перепоясанный патронами, застыл на месте, вглядываясь в сгустившийся туман. Он промок до нитки, в сапогах хлюпала вода. Он устал, оброс щетиной, его бил озноб. Стоявший рядом рыжий солдат, сапожник из Люблина, непрерывно ругался:

— Чертов царь! Пропади он пропадом! Им только войну подавай, капиталистическим свиньям!

— Эй ты, жид! Что ты там такое несешь на своем проклятом наречье? — крикнул младший капрал. — Правительство оскорбляешь?