Семья Мускат

Ответа не последовало. Она открыла закрытую на задвижку дверь и побледнела, как мел. На пороге стоял Копл. За эти годы он и помолодел, и постарел. Копл был в светлом пальто, кремовой шляпе и в желтых ботинках с острыми носами и на высоком каблуке. Изо рта у него торчала сигарета. Он огляделся: в глазах сквозили любопытство и страх. Башеле всплеснула руками.

— Не падай в обморок, я не покойник, — сказал Копл в своей грубоватой манере. — Добрый вечер, дети.

У Шоши вытянулось лицо, улыбка исчезла. Иппе широко разинула рот. Монек встал.

— Добрый вечер, папа, — сказал он.

— Ну-ка, ну-ка, это Шоша. Это Иппе. А где Тобйеле?

В это время в дверях с карандашом в одной руке и ластиком в другой возникла Тобйеле.

— Тобйеле, это наш отец, — сказал Монек.

— Знаю. Помню, — сказала по-польски Тобйеле.

Наконец Башеле обрела дар речи.

— Приехал без предупреждения. Мог бы дать знать…

— Я сам не знал, что приеду. Сел на пароход в последний момент. Где Хаим-Лейб?

Башеле уставилась на бывшего мужа. Она так разволновалась, что забыла, кто такой Хаим-Лейб.

— Дяди нет, — ответил за мать Монек.

— Ладно, чего уж там. Я ведь не скандалить пришел. Хотел детей повидать.

— Папа, это моя жена.

Рита покраснела.

— Bardzo mi przyjemnie, — пробормотала она по-польски. — Мне очень приятно.

— Выходит, ты моя невестка. Да. Выглядишь точно как на фотографии.

— А это друг Шоши.

Копл смерил взглядом незнакомого парня:

— Солдат, а?

— Я не солдат. Я халуц.

— Сионист, значит. Хочешь, чтобы мы все уехали в Палестину?

— Не все.

Башеле сняла с плиты сковородку. Сейчас только она вспомнила закон, по которому разведенной женщине не разрешается находиться под одной крышей со своим бывшим мужем. Щеки ее покрылись красными пятнами.

— Так все неожиданно…

— Не пугайся, Башеле. Я не буду здесь ночевать. Я остановился в «Бристоле».

— Сними пальто. Простудишься.

Копл расстегнул пальто, под которым был клетчатый пиджак — такие только в кино и увидишь. Из-под длинного воротничка виднелся красно-желто-золотой галстук.

— Садитесь ужинать, я вам не помешаю.

— Мама жарит оладьи. На Хануку, — сказала Шоша.

— А, оладьи. А я думал, их только в Америке едят. Ну, вот он я, дети мои. Разведенный отец — но все же отец. А ты, Тобйеле, совсем, наверно, меня забыла?

— Нет, помню. Ты носил такие высокие сапоги.

— Какие еще сапоги? Все у вас, я смотрю, как было. Расскажи, что поделываешь. В школу ходишь?

— Она ходит в гимназию, — уточнил Монек.

— Гимназия, школа — какая разница, — сказал Копл. — Да, ничего не изменилось. Тот же двор, тот же дворник. Он меня узнал. «Пан Копл», — говорит. Старый черт. Дал ему полдоллара. Он даже руку мне норовил поцеловать.

— Пьяница он, и больше ничего, — заметила Шоша.

— Что ему еще делать? А за океаном у них сейчас сухой закон. Но народ не проведешь — американцы всегда найдут способ раздобыть спиртное. В Нью-Йорке полно пьяных.

Копл замолчал. Он сам удивился тому, что говорит. «Что это я разболтался? — подумал он. — Что они об этом знают? У Иппе вид жуткий. Шоша совсем не выросла. Башеле — старуха. Трудно поверить, что она на шесть лет моложе меня». У него перехватило дыхание. Он достал из кармана зажигалку и, опустив голову, закурил потухшую сигарету.

2

Дома Копл пробыл не больше часа. Перед уходом он вручил Монеку тридцать долларов (Башеле деньги взять отказалась) и объявил, что завтра придет снова. Он спустился по лестнице и, подняв воротник и надвинув шляпу на лоб, зашагал по Малой улице. Интересно, Исадор Оксенбург еще жив? А Рейце? Они по-прежнему живут в той же самой квартире? А как поживает эта веселая вдовушка, мадам Голдсобер? Копл шел по улицам, то и дело останавливаясь и глядя по сторонам. После Нью-Йорка, Парижа и Берлина Варшава смотрелась совсем маленьким городком. Было всего десять вечера, но на улицы уже опустилась полуночная тишина. Как странно, за шесть лет он успел забыть очень многое: ряды газовых фонарей, сточные канавы, телефонные будки с театральными и оперными афишами на стенах. Он миновал покосившийся дом с подставленными под кирпичные стены деревянными досками. В освещенных окнах видно было развешанное на веревках белье. В Нью-Йорке такое здание пошло бы на слом.

Когда Копл приблизился к дому, где жили Оксенбурги, дворник уже закрывал ворота.

— Оксенбурги еще здесь живут? — спросил он, протягивая дворнику серебряную монетку.

— Да, пан.

— Оба живы?

— Откуда пан прибыл?

— Из Америки.

Дворник снял кепку, почесал голову и снова надел.

— Да, оба живы. Пан Исадор болен.

В руках дворник держал закопченные легроиновые лампочки. За воротами стояла покрытая овчиной лавка. На таких лавках, чтобы впускать полуночников, спят варшавские дворники, вспомнил Копл.

— Как дела? Плохо? — спросил он у дворника.

— Плохо? Хуже не бывает. Разве ж это жизнь, если у жильцов нет ни гроша!