Семья. О генеалогии, отцовстве и любви

Истории потекли, как вода сквозь растопыренные пальцы. Нашлось письмо, написанное мамой директору лагеря, куда я поехала с ночевкой, когда мне было двенадцать лет:

«Данил нельзя ходить с мокрой головой. Я отправляю ее с феном, так как после плавания она должна обязательно сушить волосы. Я бы хотела по возможности предотвратить простуды. Она думает, что хорошо ныряет, но у нее слишком выгибается спина. За ней нужно внимательно смотреть. У нее аллергия на укусы насекомых, место укуса быстро набухает и раздувается. Обычно укусы сначала протирают нашатырным спиртом. Ей можно дать димедрол в соответствии с предписаниями ее педиатра».

Письмо было на две печатные страницы через один интервал, с маркированными списками и подчеркнутыми для усиления фразами. Из всех документов, которые хранились в коробке, его мне было читать особенно мучительно. Мать представляла меня как предмет — ценный, нежный, сделанный из другого теста, не такого, как остальные участники лагеря. Мне было больно представлять, что, наверное, подумал директор о хрупком и требующем к себе повышенного внимания ребенке, которого ему вверяли.

Одним из последних среди писем и документов в той коробке лежало письмо мамы ко мне, написанное за несколько месяцев до ее смерти от рака легких. Она переживала, что трехлетний Джейкоб иногда потирает голову, а это значило, что в будущем он может страдать от мигрени, которая передается по наследству:

«На всякий случай, так как у твоего отца случались в некотором роде мигрени… и, как я уже тебе говорила, я заметила, что Джейкоб иногда потирает голову, закончив смотреть телевизор…»

Я несколько раз перечитала это предложение. Оно меня поразило еще больше, чем воспоминание о матери, впервые увидевшей Джейкоба в «Маунт-Синай». Она говорила теперь не просто про физическое сходство. Речь шла о наследственном заболевании, о генетике. Сомнений быть не могло: она смотрела на мир настоящий через искаженную линзу своих вымыслов.

Письмо мамы ко мне заканчивалось необычно сентиментальной строчкой, написанной заглавными буквами: «СПАСИБО, ЧТО СДЕЛАЛА МЕНЯ МАМОЧКОЙ И БАБУШКОЙ». Она умирала. Ей было около восьмидесяти, а мне около сорока. Всю жизнь она искала моей благодарности, а теперь — по-своему — пыталась поблагодарить меня.

Но на этом письмо не заканчивалось, так как мама добавила еще один абзац. В шве распоролся еще один стежок. Она ссылалась на большой конверт с открытками и письмами — поздравлениями родителям с моим рождением, в том числе там лежала ручной работы розовая открытка, которая раздвигалась, как аккордеон. На первой странице была изображена пара — муж и жена — рядом с аистом и новорожденным. На последней странице, мелко исписанной незнакомым аккуратным почерком, были поздравления матери с рождением прекрасной молодой леди и просьба прислать фото для офисных сотрудниц.

Мама, по-видимому, не могла удержаться. Последние слова в этом, возможно, последнем ее письме мне — ее прощальное слово — были все написаны строчными буквами и заключены к скобки, как будто их вовсе не существовало.

(кстати, эта записка от миссис фаррис. я о ней совершенно забыла. ее муж, доктор фаррис, был тем человеком, без которого, скорее всего, не было бы тебя.)

48

Мы втроем — Майкл, наш уполномоченный и я — сидели на скамье возле зала заседаний суда по делам о наследстве, завещании и опеке в непримечательном здании суда в Коннектикуте. В длинном, устланном ковром коридоре было тихо и пусто, стены были обшиты панелями. Как только большие настенные часы отмерили несколько минут после назначенного времени, к нам вышла женщина, предупредившая, что судья задерживается. Мой уполномоченный положил папку на колени, и мы в свете флуоресцентных ламп продолжали ждать начала встречи. С собой у нас были все документы, и я надеялась, что они оформлены надлежащим образом: свидетельство о рождении, карта социального обеспечения, водительские права и официальное прошение в суд.

Непроизвольным движением потянувшись к левому плечу, я потерла его. Было все еще немного больно. Двумя неделями ранее и за три тысячи километров отсюда я лежала на металлическом столе в Лос-Анджелесе, в залитой солнцем студии тату художника, известного под именем Доктор Ву. Я сжимала кулаки, готовясь к боли. Одна подруга предложила, что пойдет со мной. Другая велела мне попросить Ву воспользоваться лидокаином или обезболивающим кремом. Третья посоветовала подлечиться бокалом вина. Но в тот день я не хотела ни сопровождения, ни обезболивания. Боль, если мне суждено было ее почувствовать, была частью задуманного. Мне надо было почувствовать все. Я наносила на тело знак, навсегда увековечивавший время до и после моего открытия. Доктор Ву, чьи изысканные композиции я нашла в Instagram, пролистав тысячи портфолио разных художников, часто включал во многие свои тату компасы. Эти компасы состояли из линий и кружочков настолько тонких и легких, что походили на размотанные нити, и стрелок, настолько изящных, что казалось, они вот-вот завертятся.