Семья Рубанюк

Старуха сидела на лавке, пряла. Поздоровавшись с ней, Петро спросил:

— Хозяина нет дома?

— Кто такой? — откликнулись с печи. Дед в одних исподних штанах, распаренный, с почерневшим серебряным крестом на широкой груди, лениво стал спускаться на лежанку.

— Заболели, Мефодий Гаврилович?

— Трошки прилег, — гнусаво протянул Кабанец. — Что-то поясницу ломит.

— Всю ночь в карты играет, — отозвалась Кабанчиха, не переставая гонять колесо прялки. — Один раз выиграет, десять проиграет.

— Не бурчи, — огрызнулся старик. — Дай чистую рубаху.

— Не дам, — решительно отказала старуха. — До бабы Харитины ходит, паразит, а ты стирай на него, корми… И где ты взялся на мою голову?

— Замолчишь ты?! — прикрикнул дед, бешено округлив глаза. — Человек по делу пришел, а она плетет черт-те что…

Он рывком натянул на себя грязную, заплатанную рубаху, разгладил всклокоченную бороду, отряхнув с нее подсолнечную шелуху, и придал лицу выражение, подобающее при разговоре с начальством.

— Неладно у нас, Мефодий Гаврилович, с ремонтом получается, — начал Петро.

— …А то на охоту черти его носят, — продолжала ворчать бабка. — Чи убьет, чи не убьет, а домой приходит, есть просит…

— И сотворит же господь бог такое! — прогнусавил дед с искренним изумлением. Он потянулся за веретеном и яростно метнул его в старуху: — Перестанешь ты?!

— Э-э-эй! Человека постеснялся бы — довольно хладнокровно пробурчала бабка, видимо привыкшая к такого рода перепалкам. — Вот покину его, сатану, и поеду в этот… Танарог… или Тышкент…

— Тьфу! Не даст об деле потолковать, — возмутился дед и предложил: — Пойдемте в светлицу.

Выслушав упреки Петра по поводу ремонта инвентаря, он долго мял бороду, скреб ногтями морщинистую шею и, наконец, уныло проговорил:

— Две мои невестки на плотину ходят, Грунька и Гришка там тоже все время пропадают. А у меня года, товарищ председатель, сказать, не маленькие… на Кирилла и Мефодия восьмой десяток начинается…

— Ну, вам до ста лет жить. Гляньте, какое здоровье, — польстил Петро. — А получится молодежь, мы вас на отдых отпустим. Тогда уж хотите — на охоту, хотите — в «козла» режьтесь…

— Это она дурные разговоры плетет, — сказал дед, свирепо посмотрев на дверь, и, снова принявшись за свою бороду, с протяжным вздохом добавил: — Отдо́хнем, когда подохнем…

Петро понимал, что старик по своему возрасту имел право требовать работу полегче. Поэтому он долго и горячо доказывал деду, что без него никак не обойтись, похвалил его кузнецкое искусство, сулил, если только всё будет вовремя подготовлено к посевной, предоставить Кабанцу длительный отпуск.

Старик слушал с хитровато-равнодушным лицом, выкурил несколько председательских папирос и пообещал:

— Так и быть… доведется уважить. А вы уж и меня не обидьте… С фермы кабанчика деду выписали б. И маслица хоть сулею, если больше нельзя. Харч, по моим трудам, жирный требовается.

Петро вскипел, но сдержался: обойтись без опытного кузнеца колхоз не мог.

— Трудновато сейчас, — сказал он, скрывая раздражение. — По плану нам еще тридцать штук поросят не хватает… Но, делать нечего, посоветуемся с членами правления, что-нибудь придумаем.

Шагая по улице, Петро с огорчением думал: «Вот толкуй такому о патриотическом долге, тяни к лучшей жизни! А у него только и в мыслях, как бы себе урвать побольше, на трудностях нажиться. Ведь двух подсвинков уже завел…»

За кабанчиком дед зашел на следующий же день.

— Ну и жила ты, дед Мефодий, — с сердцем сказал Горбань, выпуская из загороды четырехмесячного поросенка. — Старый человек, постыдился бы свой колхоз обдирать.

— И стар, да петух, и молод, а протух. — ответил Кабанец с ехидцей. — Бувайте здоровеньки…

— Совести у него на гривенник, — сказал вслед ему присутствовавший при этом Петро. — Видишь, как проворно ковыляет…

Его несказанно обрадовало, когда, недели две спустя заглянув на кузницу, он увидел, что подростки Алеша Нетудыхата и Николай Черненко, выделенные комсомольской организацией в обучение к Кабанцу, сами, без посторонней помощи, оттягивали лемеха к плугу, ковали зубья для борон.

— Ну, как подручные? — спросил он Кабанца, только что кончившего свой обед и надевавшего брезентовые рукавицы.

— Да вот, — сыто икая, неопределенно прогнусавил дед.

А Петро с радостной улыбкой наблюдал, как чумазые пареньки, стараясь не осрамиться перед председателем, сноровисто и молчаливо, как и положено солидным кузнецам, били молотами по наковальне, небрежно смахивали горячую окалину.

Вечером в комнате Петра сидели Сашко́, Полина Волкова и редактор колхозной стенгазеты Павка Зозуля, завернувшие после занятий послушать радиопередачу.

Москва только что сообщила о новом мощном наступлении советских войск, начавшемся двенадцатого января, и в хате царило радостное оживление.

Раскрасневшийся от мороза Сашко́ — он только что прибежал с Днепра — стоял около карты с флажками и громко излагал свои прогнозы по поводу возможных событий на фронте.

— Вот сюда Рокоссовский ка-ак ударит! — Сашко́ ликующе прикрывал озябшей пятерней часть карты. — А потом сюда… Краков, Лодзь… Ух ты! А Берлин… Петро, сколько до Берлина от Варшавы?