Семя скошенных трав (СИ)

— Нет, Лэнга, не спеши нырять, — бормочу я, цепляясь за сон. — Вглядись-ка в эти небеса. Ты видишь то облако? Судьба, подобно спруту, льёт черноту нам в жизнь…

— Сигнал оповещателя, Антэ! — и Лэнга, не из сна, а настоящий, трясёт меня за плечо. — Люди! Проснись! Нашёл время цитировать Хэгару… ещё Эстэ вспомни!

Просыпаться — мучительно.

Но на мониторах радаров действительно медленно разворачивается тяжёлый ракетоносец людей. За короткий миг моего сна он успел подойти так близко, что его можно в деталях разглядывать в нашей оптике.

Мы — без боеприпасов… Странное слово: «боеприпасы». «Боеприпасы». Язык Атолла, переделанный в язык космической войны… Неважно. Их нет. Но даже будь у нас ракеты — некому вести огонь. Хотя… допустим, Лэнга наверняка умеет наводить ракеты на цель. Но — смысл? Самоубийство руками людей?

Дети. Дети.

Если мы ввяжемся в безнадёжный бой, то наши друзья, наши братья, наши сёстры — зря погибли. Кэно зря погиб. Иити. Нуту. Гиноэ. Хоада. Но хуже всего — что мы своими руками отнимем у детей последний шанс.

Нет уж.

Я тру глаза и рассматриваю ракетоносец.

Уверенного убийцу.

Вымпел из трёх цветных полос на его борту объяснил мне, на каком языке с ними говорить. С нами воевали люди, говорящие на трёх языках; их звездолёты, кроме эмблемы Земли, различались прямоугольными знаками: три цветные полосы, красный фон с жёлтыми звёздами, пёстрая смесь множества полосок и белых звёздочек. Я предпочёл бы разговаривать с теми, кто нёс красный вымпел — эти были у своих родичей на подхвате, редко участвуя в активных боевых действиях. Полосатые начали войну. Пёстрые бомбили Шед. Для меня они — абсолютно равное зло.

Но выбора нет.

— Поговори с ними, толмач, — Лэнга присел на корточки у моего кресла, заглядывает мне в лицо снизу. — Скажи, что у нас дети на борту. Твоя способность произносить их невозможные звуки может произвести на них впечатление — и они сумеют осознать смысл сообщения.

— Это плохо, — бормочу я. — Это ужасно, что у нас на борту дети. Потому что детей они жрут. Своих и чужих.

Но я уже проснулся.

Мне пришлось впервые говорить с живым человеческим бойцом.

В этом случае я предпочёл бы расшифровку экспространственных сообщений или других текстов.

Смотреть на этого человека тяжело, а ещё тяжелее — говорить с ним нейтральным тоном. Мне приходилось часто слышать, что у людей-мужчин женственные лица, но я никогда не воспринимал их лица как женственные. Для меня они — детские. Лица детей, в одночасье выросших, даже состарившихся, но не повзрослевших. Лица детей, которые пытаются выглядеть взрослыми.

А вот у этих — лица детей большого роста, умеющих убивать. Готовых убить.

В этом есть что-то глубинно-жуткое.

Я смотрю на человека, на его лицо цвета варёной креветки, на его остриженную гриву и неожиданную густую поросль на подбородке и под носом — и вижу на этом лице, обветренном, в жёстких складках, туповатое и упрямое выражение, как у злого подростка.

Это неестественно.

Я пытаюсь себе напомнить, что есть и другие люди — но мне кажется, что все другие — давно мёртвые. Я чувствую ледяной страх.

Человек равнодушно выслушивает моё сообщение. Он готов убивать; взрослых или детей — ему безразлично. Шансов нет. Мне не стоило мерить людей мерками шедми. Людям всё равно — а может, хуже, чем всё равно. Я часто слышал, даже от них самих, что для их вида нормально убивать собственное потомство, в ситуациях, порой далёких от экстремальных — и решительно не мог себе представить, какие мои аргументы могут помешать людям убить детей чужаков.

На что же нам рассчитывать?

В рубку пришли наши уцелевшие. За Тари неизменным хвостиком семенит Аэти; меня поражает её личико — вот она-то выглядит чрезвычайно взрослой. Неожиданно взрослой. Не по возрасту.

На её губах — ярко-красная краска, посвящение Хэндару. Так девушки-бойцы, собирающиеся мстить, красят губы, потому что у них нет бивней.

Жалость и нежность закрывают мне ноздри.

Удивляюсь, как уцелела её психика. Не представляю, что может чувствовать ребёнок, — чудом спасшийся из огня, убившего наш мир, — осознав, что его теперь хотят убить уже свои взрослые. Это — невообразимая вещь; не понимаю, как не рухнули небеса её души. Но она держит Тари за руку, подходит ко мне, чтобы обнять… В доверии детей есть что-то божественное.

Наш светлячок Аэти.

«Старший Антэ, а командир Кэно хочет убить всех? И меня? Вместе с бельком?» — даже без страха, удивлённо.

Может, её разум и спасло это удивление. И мы — мы ей показали, как смогли, насколько чудовищно и неестественно пытаться убить детей, даже если кажется, что выхода нет.

А Кэно, похоже, хотел умереть.

«Спасибо, малёк… спасибо…»

Не стоит об этом думать.

Человек приказывает мне ждать — и я скриплю зубами от нестерпимости этого приказа, данного врагом. Но больше ничего не остаётся; я сижу и жду, а рядом со мной молча сидят мои выжившие друзья. «Форпост» — льдина, дрейфующая в чёрной пустоте смерти. Я смотрю в пустой тёмный монитор, как в прорубь, и пытаюсь представить, что теперь с нами будет.

Как дико просить помощи у врага.