Семя скошенных трав

С его стороны это было ужасно глупо. Я должен был немедленно поднять тревогу, сразу поднять тревогу, разбудить сослуживцев… Иисус наш кроткий, ведь враг с оружием разгуливал по казарме! Враг! Но я сидел на койке и молчал. Мне было не заставить себя пошевелиться.

Я сидел и предавал присягу, боевых товарищей, Соединённые Штаты и Землю в целом. В моей душе всё рвалось в клочья. Я вёл себя хуже, чем ужасно. Но я ничего не мог с собой поделать.

Я хочу, чтобы ты понял хорошенько: я не струсил. Наоборот: если бы в капсуле было оружие, я пустил бы себе пулю в рот, не задумываясь. Мне было нестерпимо стыдно, оттого, что я предал людей, и оттого, что я сам — человек.

Сигнал тревоги взревел минуты через четыре, может, пять. Я услышал беспорядочную пальбу и дикие вопли, но даже тогда не смог заставить себя выйти. Только когда взрыв встряхнул всё вокруг так, что на тумбочке подпрыгнул стакан с водой, я тоже встряхнулся и смог двигаться.

Я выскочил из капсулы наружу и споткнулся о труп Оуэна. Пол в холле был залит кровью, к нему липли подошвы. Драка сместилась куда-то в другое место, здесь остались только трупы. Я услышал, как взревели двигатели орбитального модуля: наши хотели добраться до спутника слежения и послать оттуда сообщение Земле!

И тут же заговорили ракетные установки. Я с ужасом понял: это шитти стреляют по модулю из наших же орудий!

Я побежал к пульту управления ракетами — и тут ужасный грохот качнул мир и швырнул меня на пол: я понял, что модуль ведёт ответный огонь по базе, то есть, она уже целиком захвачена шитти. Сидя в капсуле, я протупил всё, что смог.

В корпусе было темно, горело только аварийное освещение, но в окна полыхало ослепительным светом разрывов. Я потерял счёт времени. Вокруг валялись трупы людей, но в темноте, раздираемой вспышками, я никого не мог узнать. Я был весь в чужой крови, потому что взрывы то и дело сбивали меня с ног.

Я почти добрался до пульта — и тут шарахнуло так, что я оглох, ослеп и, кажется, отключился.

Очнулся в госпитале: открыл глаза — и увидел свет и белую стену медицинской капсулы. Повернул голову — шее было больно: на соседней койке спала девчонка-шитти. Её голова была забинтована, а из-под бинта выбивались пряди цвета ртути.

Тогда я сел. Болело вообще всё.

На прикроватном столике стоял стакан с водой и лежали две розовые пилюли. А рядом — дешифратор MiB. Я его надел.

Я вышел из капсулы, держась за стену. Меня шатало. В медицинском корпусе было холодно: кондиционеры гнали просто ледяной воздух, температура опустилась градусов до тридцати пяти — сорока, меня зазнобило. Но на полу в холле сидели и лежали шитти-подростки, и вид у них был блаженный. Несколько шитти жадно ели какие-то консервы, а у двух девочек на руках дремали пушистые детёныши. Живые.

Я чуть не заплакал.

И тут я увидел старуху, сидящую в уголке, с маленьким ВИДпроектором, а она увидела меня.

— Рэвоэ, — сказала она, а продолжила по-английски. — Привет, парень. Я рада видеть тебя живым.

— Холодно, — пожаловался я. Меня начало трясти. — Привет. Скажи, что случилось?

— Хоцу, — сказала старуха девочке-шитти, — принеси человеку одеяло, он продрог.

— Не надо, — сказал я. — Спасибо. А где Док?

Я ни секунды не сомневался, что Док жив — и вообще, что он во всём этом участвовал. Не мог не участвовать.

— Снаружи, — сказала старуха. — С бойцами.

— Послушай, — сказал я, — а ваши бойцы убили всех? Всех людей? Но почему же я…

Старуха усмехнулась, как человеческая старуха, и указала лягушачьим пальцем на большую тёмную родинку на моей скуле:

— Ты приметный. Это пятно у тебя на лице — Тхукай думал, что это знак инициации. Решил, что понимающий музыку не может быть совсем пропащим. Это было очень глупо и могло всех погубить, но Тхукай сказал мне, что не смог прикончить своего слушателя.

Тхукай с его ракушкой, подумал я. Вот, оказывается, кто приходил меня убивать. Он меня узнал, а я его — нет: все шитти для меня на одно лицо. Это тоже несправедливо.

Девочка пришла со сложенным шерстяным одеялом из госпиталя.

— Укутайся, — сказала она. — Ты замёрз.

Я сообразил, что меня мелко трясёт.

— Нет, не надо, — сказал я. — Я сейчас выйду наружу, а там тепло. Я и сам согреюсь.

Никто из них не стал меня останавливать.

Я прошёл по пустому коридору. Пол сиял: мех-уборщики надраили его до солнечного блеска. На стенах тоже не осталось ни капельки крови. Холл выглядел, будто перед приездом начальства с Земли, только одна стена треснула, и чёрная трещина выглядела довольно-таки зловеще. На все окна шитти опустили ставни, поэтому, открывая дверь наружу, я думал, что там ночь — а там стоял раскалённый полдень. Из дверного проёма потянуло жаром, как из духовки, и донёсся шум работающей тяжёлой техники.

Даже выходить не хотелось, хоть в холле и было слишком холодно, но я себя заставил. На жаре меня сразу затошнило и виски начали ныть. Я тряхнул головой и пошёл поискать Дока — на шум машин пошёл.