Семья Тибо, том 2

До таинственного свидания на Потсдамерплац оставалось около двух часов, и он решил искать убежища у Карла Фонлаута, жившего как раз на Уландштрассе. Этот друг Либкнехта, надежный товарищ, на которого можно было вполне положиться, был зубным врачом, и Жак имел все шансы в этот час застать его дома.

Его провели в гостиную, где ожидали два пациента: старая дама и молодой студент. Когда Фонлаут открыл дверь, чтобы пригласить даму, он окинул Жака быстрым взглядом, ничем себя не выдав.

Прошло двадцать минут. Снова появился Фонлаут и ввел в кабинет студента. Затем он тотчас же появился опять, один.

– Ты?

Хотя он был еще молод, седая, почти совсем белая прядь прорезала его каштановые волосы. Все тот же знакомый Жаку огонь мерцал в его глубоко сидящих глазах с золотыми искорками.

– Поручение, – пробормотал Жак. – Я только что с поезда. Мне нужно ждать не менее часа. Никто не должен меня видеть.

– Я предупрежу Марту, – сказал Фонлаут, не проявляя удивления. Пойдем.

Он провел Жака в комнату, где у окна, против света, сидела и шила женщина лет тридцати. Комната была только что прибрана. В ней находились две одинаковые кровати, стол, заваленный книгами, корзинка на полу, в которой спали сиамский кот и кошка. Жаку внезапно представилась подобная же комната, дышащая миром и сосредоточенной внутренней жизнью, где бы он сам и Женни…

Не торопясь г-жа Фонлаут воткнула иголку в шитье и встала. Ощущение какой-то особенной энергии и спокойствия исходило от ее плоского лица, увенчанного белокурыми косами. Жак часто встречал ее на собраниях социалистов Берлина, куда она всегда сопровождала своего мужа.

– Оставайся, сколько пожелаешь, – сказал Фонлаут. – Я пойду работать.

– Не выпьете ли чашку кофе? – предложила молодая женщина.

Она принесла поднос и поставила его перед Жаком.

– Наливайте себе без церемоний… Вы из Женевы?

– Из Парижа.

– А! – сказала она, заинтересованная. – Либкнехт считает, что сейчас многое зависит от Франции. Он говорит, что у вас большинство пролетариата решительно против войны. И что, на ваше счастье, у вас в правительстве имеется один социалист.

– Вивиани? Это бывший социалист.

– Если бы Франция захотела, какой великий пример она могла бы показать всей Европе!

Жак описал ей демонстрацию на бульварах. Он без всяких усилий понимал все, что она ему говорила, но объяснялся по-немецки немного медленно.

– У нас тоже вчера дрались на улицах, – сказала она. – Около сотни раненых, шестьсот или семьсот арестованных. И нынче вечером опять начнется… Во всех кварталах. А в девять часов все соберутся у Бранденбургских ворот.

– Во Франции, – сказал Жак, – нам приходится бороться с невероятной апатией средних классов…

В комнату вошел Фонлаут. Он улыбнулся.

– В Германии тоже… Всюду апатия… Поверишь ли, что, несмотря на неминуемую опасность, никто в рейхстаге еще не потребовал созыва комиссии по иностранным делам?.. Националисты чувствуют, что их поддерживает правительство, и начали в своей прессе неслыханно яростную кампанию! Каждый день они требуют ввести осадное положение в Берлине, арестовать всех вождей оппозиции, запретить пацифистские митинги!.. Пусть себе стараются! Сила не на их стороне… Повсюду, во всех городах Германии пролетариат волнуется, протестует, угрожает… Это просто великолепно… Мы вновь переживаем октябрьские дни тысяча девятьсот двенадцатого года, когда вместе с Ледебуром[22] и другими мы поднимали рабочие массы возгласом: "Война войне!.." Тогда правительство поняло, что война между капиталистическими державами немедленно вызовет революционное движение по всей Европе. Оно испугалось, затормозило свою политику. Мы и на этот раз одержим победу!

Жак поднялся с места.

– Ты уже собираешься уходить?

Жак ответил утвердительным кивком и попрощался с молодой женщиной.

– Война войне! – сказала она, и глаза ее заблестели.

– И на этот раз мы добьемся сохранения мира, – заявил Фонлаут, провожая Жака до передней. – Но надолго ли? Я тоже начинаю думать, что всеобщая война неизбежна и что революция не совершится, пока мы не пройдем через это…

Жак не хотел расставаться с Фонлаутом, не спросив его мнения по одному из наиболее занимавших его вопросов.

Он прервал Фонлаута:

– А есть ли у вас какие-нибудь точные данные относительно сговора между Веной и Берлином? Какую комедию разыгрывают они перед всей Европой? Что произошло за кулисами? Как по-твоему – было тут сообщничество или нет?

Фонлаут лукаво улыбнулся.

– Ах ты, француз!

– Почему француз?

– Потому что ты говоришь: "Да или нет…" То или это… У вас какая-то мания все сводить к ясным формулам! Как будто ясно выраженная мысль заведомо правильная!..

Жак, смущенный, в свою очередь, улыбнулся.

"В какой мере обоснована эта критика? – задавал он себе вопрос. – И в какой мере может она относиться ко мне?"

Фонлаут снова принял серьезный вид.