Семья Тибо (Том 3)

- Ну да, - говорил он, - все правительства заявляют с одинаковой твердостью и одинаковой видимостью искренности, что не хотят войны. Почему бы им этого не доказать, проявляя меньше непримиримости? Они только и говорят что о национальной чести, престиже, незыблемых правах, законных чаяниях... Все они как будто хотят сказать: "Да, я желаю мира, но мира, для меня выгодного". И это никого не возмущает! Столько людей походят на свои правительства: прежде всего заботятся о том, чтобы устроить выгодное дельце!.. А это все усложняет: ведь для всех выгоды быть не может; сохранить мир можно лишь при условии взаимных уступок...

- Кто это? - спросил Жак у Руа.

- Финацци, окулист... Корсиканец... Хотите, я вас познакомлю?

- Нет, нет... - поспешно ответил Жак.

Руа улыбнулся и, отведя Жака в сторону, любезно уселся подле него.

Он знал Швейцарию и, в частности, Женеву, так как несколько лет подряд в летние месяцы принимал там участие в гонках парусных судов. Жак на вопрос, чем он занимается, заговорил о своей личной работе - о журналистике. Он решил проявлять сдержанность и в этой среде не афишировать без надобности своих убеждений. Поэтому он торопился перевести разговор на войну: после того, что он слышал в прошлый раз, его заинтересовали воззрения молодого врача.

- Я, - сказал Руа, расчесывая кончиками ногтей свои тонкие черные усики, - думаю о войне, с осени тысяча девятьсот пятого года! А ведь тогда мне было всего шестнадцать лет: я только что сдал первый экзамен на степень бакалавра, кончал лицей Станислава... Несмотря на это, я очень хорошо понял в ту осень, что нашему поколению придется иметь дело с германской угрозой. И многие из моих товарищей почувствовали то же самое. Мы не хотим войны; но с того времени мы готовимся к ней, как к чему-то естественному, неизбежному.

Жак поднял брови:

- Естественному?

- Ну да: надо же свести счеты. Рано или поздно придется на это решиться, если мы хотим, чтобы Франция продолжала существовать!

Жак с неудовольствием заметил, что Штудлер быстро обернулся и направился к ним. Он предпочел бы с глазу на глаз продолжать свое маленькое интервью. По отношению к Руа он испытывал некоторую враждебность, но никакой антипатии.

- Если мы хотим, чтобы Франция продолжала существовать? - повторил Штудлер недружелюбным тоном. - Вот уж что меня ужасно злит, - заметил он, обращаясь на этот раз к Жаку, - так это мания националистов присваивать себе монопольное право на патриотизм! Вечно они стараются прикрыть свои воинственные поползновения маской патриотических чувств. Как будто влечение к войне - это в конечном счете некое удостоверение в любви к отечеству!

- Я просто восхищаюсь вами, Халиф, - с иронией заметил Руа. - Люди моего поколения не так трусливы, как вы: они более щекотливы. Нам в конце концов надоело терпеть немецкие провокации.

- Но ведь пока что речь идет только об австрийских провокациях... и к тому же направленных не против нас! - заметил Жак.

- Так что же? Вы, значит, согласились бы, в ожидании, пока придет наша очередь, наблюдать в качестве зрителя, как Сербия становится жертвой германизма?

Жак ничего не ответил.

Штудлер саркастически усмехнулся:

- Защита слабых?.. А когда англичане цинично наложили руку на южноафриканские золотые прииски, почему Франция не бросилась на помощь бурам, маленькому народу, еще более слабому и вызывающему еще большее сочувствие, чем сербы? А почему теперь мы не стремимся помочь бедной Ирландии?.. Вы полагаете, что честь совершения такого благородного жеста стоит риска столкнуть между собой все европейские армии?

Руа ограничился улыбкой. Он непринужденно обернулся к Жаку:

- Халиф принадлежит к тем славным людям, которые из-за преувеличенной чувствительности воображают о войне всякие глупости... и совершенно не считаются с тем, что она представляет собою в действительности.

- В действительности? - резко перебил Штудлер. - Что же именно?

- Да очень многое... Во-первых, закон природы, глубоко сидящий в человеке инстинкт, который нельзя выкорчевать, не искалечив самым унизительным образом человеческую натуру. Здоровый человек должен жить своей силой - таков его закон... Во-вторых, возможность для человека развивать в себе целый ряд качеств, очень редких, прекрасных... и очень укрепляющих душу!..

- Каких же? - спросил Жак, стараясь сохранять чисто вопросительную интонацию.

- Ну, - сказал Руа, вскинув свою маленькую круглую голову, - как раз те, которые я больше всего ценю: мужественную энергию, любовь к риску, сознание долга и даже больше - самопожертвование, когда ваша частная воля отдается на служение некоему коллективному действию, широкому, героическому... Вы не считаете разве, что человека молодого и сильного духом должно непреодолимо влечь к героизму?

- Да, - лаконически признал Жак.

- Прекрасная это вещь - доблесть! - продолжал Руа с победоносной улыбкой, причем глаза его заблестели. - Война для людей нашего возраста великолепный спорт: самый благородный спорт.

- Спорт, - возмущенно проворчал Штудлер, - за который расплачиваются человеческими жизнями!