Семя желания

– Ты мне никто. Ты просто муж сестры моей жены, вот и все. И скверной же вы родней обернулись, прости вас Господи!

– Послушай, я не такой. У тебя нет причин такое говорить.

Шонни, точно послушный ученик на уроке, сложил перед собой руки и поджал губы.

– От меня ничего не получишь, – сказал он, помолчав. – Такие, как ты, мне никогда не нравились. Вы с вашим безбожным либерализмом. Еще и жульничаете. Детей исподтишка рожаете. Не следовало ей за тебя выходить. Я всегда это говорил, и Мейвис тоже. Убирайся с глаз моих.

– Жадный же ты гад, – сказал Тристрам.

– Какой есть, – отрезал Шонни. – Как Бог есть то, что он есть. От меня ты помощи не дождешься.

– Ты лицемер гребаный, – с некоторым злорадством уколол Тристрам, – со своим фальшивым «Да сжалится над нами Господь» и «Славься Господь в небесах». Ни клочка в тебе настоящей веры, сплошь цветистые выраженьица.

– Убирайся, – пригрозил Шонни. – Уходи по-хорошему. – Лысый бармен за стойкой уже беспокойно кусал ногти. – Не хочу тебя вышвыривать.

– Можно подумать, чертова забегаловка тебе принадлежит, – сказал Тристрам. – Надеюсь, однажды ты это попомнишь. Надеюсь, вспомнишь, что отказал в помощи тому, кто в ней отчаянно нуждался.

– Уходи, уходи, уходи. Иди ищи своих близнецов.

– Ухожу. – Тристрам залепил свою ярость улыбкой. – Все равно тебе за алк платить. Хотя бы за это тебе придется заплатить.

Он издал детский неприличный звук и ушел, раздираемый злостью. С мгновение он постоял на мостовой в нерешительности, потом, повернув направо, мельком увидел за грязным окном дешевой забегаловки, в последний раз увидел бедного Шонни, чья голова пудингом содрогалась в крупных ладонях.

Глава 11

Тристрам, голодный, шел по солнечным улицам пасхального Престона и на ходу пытался сообразить, что же ему теперь делать, – ярость все еще сотрясала ему нутро. Встать в канаве и просить подаяния? Петь с протянутой рукой? Он знал, что достаточно грязен и обтрепан, чтобы сойти за нищего: исхудалый, бородатый, клочковатые волосы спутаны. И этот персонаж из древней истории или мифа всего год назад был степенным преподавателем общественных наук – ухоженным, опрятным и красноречивым, а еще у него был дом, где ждал синтелаковый пудинг, приготовленный привлекательной женой, и блестящий черным новостной диск мерно крутился на своей подставке. Не такая уж плохая жизнь в самом деле: еды мало, но хватает, стабильность, достаточно денег, стереоскопический телевизор в потолке спальни. Он подавился сухим рыданием.

Недалеко от автовокзала (красные автобусы там наполнялись пассажирами, державшими путь в Бамбер-Бридж и Чорли) ноздри Тристрама расширились от принесенного свежим ветерком запаха мясного варева. Так несло обычно от благотворительности – смазкой и мясным жиром, замаскированными перцем, но у Тристрама тут же потекли слюни, и, поспешно сглотнув их, он пошел, положившись на обоняние. В переулке запах стоял стеной, бодрящий, как вульгарная комедия. Очередь из мужчин и женщин выстроилась у склада с двойными дверями и слепыми окнами в разводах краски – точь-в-точь любительские репродукции с портрета Джеймса Джойса работы Бранкузи[29]. Выкрашенная красной масляной краской металлическая табличка над дверью гласила белыми буквами: «Общественный продовольственный центр Северо-Западного округа». Благослови Господь армию! Тристрам присоединился к череде таких же, как он, бродяг: в волосах пыль, одежда измята от сна где придется, пустые от разочарований глаза. Один ободранный коротышка все сгибался пополам, точно его били в живот, монотонно жалуясь на колики. Очень худая женщина с грязными седыми волосами и невыносимо прямой спиной держалась с жалким достоинством, точно была выше этих людей, выше выпрашивания милостыни – разве что по рассеянности. Довольно молодой человек с отчаянной силой сосал губу беззубого рта. Тристрама то и дело пихал в бок курьезный куль тряпья мужеского пола, от которого сильно воняло псиной.

– Как делишки? – спросил он Тристрама, потом кивнул в сторону дверей, откуда доносился сальный аромат варева: – Ээх, а тамочки сковородки расчиняют!

Никто на это даже не улыбнулся. Молодая бесформенная женщина со свалявшимися волосами говорила кривоногому и скукожившемуся человечку восточной наружности:

– Дитенка пришлось по дороге бросить. Не могла его больше на себе тащить.

Несчастные скитальцы.

В дверях показался рыжий тип в мундире, но без фуражки. Он упер руки в бока и чуть подался вперед, чтобы видны были три нашивки звания. Осмотрев сочувственно очередь, он сказал:

– М-да, отбросы общества, человеческое отребье, – и, помолчав немного, добавил: – Ладно. Сейчас начнем пускать. Не напирать и не толкаться. Обед у нас подушно, если в ком еще душа держится. За-а-ходи!