Семилетняя война

Анна, не желавшая его терять так сразу, предложила ему должность главноуправляющего государственных доходов. На это Румянцев, вспомнив, что он не только дипломат, но и военный, ответил ей по-армейски прямо:

— В финансах ничего не смыслю. А если б даже и разбирался, то всё равно вряд ли бы нашёл способ удовлетворить безумные траты Ваши, Ваше Величество, и Ваших фаворитов.

   — Вон!

Благоволение кончилось. А вскоре он не отказал себе в удовольствии лично приложить свой закалённый в житейских перипетиях кулак к изнеженной физиономии брата главного фаворита Бирона — Карла. Чаша монаршего гнева, которую фаворит щедро доливал, памятуя собственные ссоры с чёрт знает зачем вызванным в Россию строптивым дипломатом — дипломат он ведь должен быть мягким! — переполнилась и последовали державные выводы. По велению Анны, он был передан суду Сената, который, демонстрируя свою лояльность верховной власти, приговорил Румянцева к смертной казни. Императрица всё же помиловала его, и в результате монаршего милосердия он был сослан в собственное своё село Чеборчино Алатырского уезда Казанской губернии.

   — Че-бор-чи-но, — произносит теперь Александр Иванович, стоя у мутного окошка и от нечего делать пробуя на вкус и прокатывая между губами волнистое слово.

Совсем ещё рано, а чеборчинский барин давно уже на ногах. И не спится ему, да и завёл он такой обычай здесь — ранние подъёмы, распространяемые, впрочем, лишь для него и на сына. Сын записан в солдаты. Конечно, пока он в опале, эта запись — фикция, но ведь всё может перемениться, и тогда от Петра, возможно, сразу потребуются воинская закалка, знания и умения, кои солдаты постигают долгими годами службы. Так не лучше ли сейчас хоть немного закалить сына?

Осторожный стук в дверь свидетельствует, что Пётр и на этот раз не проспал. Отец запретил его будить, велев сыну приучаться вставать самому, и за долгие месяцы и годы жизни в селе ему лишь несколько раз пришлось сдёргивать одеяло со сладко спящего Петра, делая строгие глаза.

   — Доброе утро, батюшка. Как почивали? — спросил Пётр, целуя отцу руку.

   — Доброе утро. Спасибо, хорошо. Как твои дела? Всё сделал, что велено?

   — Всё, батюшка. Вот. — Сын протянул тетрадку.

Александр Иванович считал, что, находясь пока не у дел, он сам будет сыну учителем. Конечно, можно было кого-нибудь найти. Но вот именно, что кого-нибудь. Где ты найдёшь в этой казанской Тмутаракани, стоящей, как ему последнее время всё чаще казалось, на самом краю обитаемого мира, хорошего учителя? Чтоб и знающий был, и зельем не баловался от тоски беспросветной и безысходности, занёсшей сюда образованного человека, и чтоб не боялся разумную строгость проявить к сыну хотя и опального, но всё же как-никак большого вельможи. Задав себе все эти вопросы, Румянцев решил, что искушать судьбу нечего — сын у него один, переучиваться всегда трудней — займётся-ка он сыном сам. И вот со дня этого решения Пётр ежедневно постигал азы грамматики российской, истории всемирной и российской тож, географии.

   — Добре, посмотрим, — проговорил отец, далеко отставив тетрадь с сыновними каракулями, чтоб лучше видеть. Стар становился, хотя и не любил признаваться в этом. Даже себе. При молодой жене такие признания — себе дороже.

   — Н-да-а, — после некоторого молчания, во время которого сын обречённо смотрел в пол, — опять плохо. Снова торопился. Ведь торопился, признай?

Сын раскаянно кивнул головой.

   — А ведь я тебе сколько раз напоминал. Не везде поспешанием можно решить дело. Иногда разумная неторопливость — лучший путь к великой цели. Как там у нас на конюшне говорят — ты ведь там крутишься вечно, должен знать — где нужно торопиться-то?

   — Токмо при ловле блох, — быстро и весело выговорил Пётр, смело глядя на отца.

   — То-то же, запомни это хорошенько. Но запомни и то, что иногда всё бывает наоборот. Артикул вещь хорошая, нужная, но артикул — бумажка написанная, а дело может по-всякому обернуться. Так что помнить и знать надо всё, а поступать как разум и сердце подсказывают. Понял?

   — Понял.

   — Ну и молодец. А урок грамматический — перепишешь.

К завтрему. И новый сделаешь. Но без торопливости, — прибавил он с усмешкой.

На этот раз Пётр смотрел без веселья. Перспектива делать сразу два урока вместо одного, и всё благодаря собственной лени, запечалит кого угодно!

   — Так, с грамматикой всё ясно. Теперь у нас что? Гистория?

   — Да, батюшка.

   — Александра Македонского походы?

   — Да.

   — Ну, расскажи, что я вчера говорил!

   — А я ещё книжку смотрел вчера вечером. Там и про смерть его.

   — Хорошо, что смотрел. Книги вещь добрая. Книги — суть наши учителя. Про смерть пока не надо. Расскажи про жизнь. Рано нам ещё про смерть-то с тобой. Мы ведь ещё молодые... Правда?

   — Правда.

Пётр часто потом вспоминал эти слова отца. Уже будучи наместником Малороссии, генерал-фельдмаршалом, одним из известнейших полководцев Европы, он любил повторять своим гостям, восхищавшимся его библиотекой: “Книги — мои учителя”. Запомнил он и пронзительное отцовское: “Про смерть пока не надо. Расскажи про жизнь”. Но этим ни с кем не делился, храня в себе...