Семилетняя война

Через некоторое время после этого разговора в одном из берлинских особняков глава российского посольства действительный тайный советник Казимир Христофор Бракель, серьёзный, в тёмном добротном камзоле, наглядно демонстрирующем в противовес этой русской расхлябанности любовь к порядку, дисциплине и трудолюбию, неторопливо прохаживался по своему кабинету и диктовал, иногда мельком и искоса посматривая на писца, от усердия в письме пытающегося помочь себе аж высунутым языком. Дело писания данное — сугубо серьёзно, ответственно, можно даже сказать, государственное дело. Ибо господин советник Бракель диктовал послание Ея Императорскому Величеству императрице Анне Ивановне. И тут ошибаться никак нельзя. Никак и ни в чём. А то ошибёшься в букве единой, титлу императорскую не так напишешь, али ещё чего и — пожалуйте: “слово и дело!” — и вот вам дыба, вот Сибирь, а вот и плаха. Понимал это и Бракель, понимал и писец, весь воплощённое внимание и добродетель. Но, несмотря на его посто-благостный вид, барон Бракель смотрел на него крайне неодобрительно. Но продолжал диктовать:

— ...впрочем, принуждён нахожусь о невероятных и от часу умножающихся предерзостях и мотовстве Румянцева жалобы нижайше произнесть. И не безопасно, что он от драк по ночам, от чего оного ни добрым, ни злым увещеванием удержать не мочно, или живота, или же по последней мере здоровья лишится... Он отнюдь ничем обучаться не хочет, а приставленные к нему мастера и учителя жалуются о его лености и забиячестве, и уже никто с ним никакого дела иметь не хощет. Я как на выкуп заложенных его галантерей и вещей, так и на потребные расходы уж слишком 600 ефимков за него выдал, и ни в чём нужды оного не допущаю; однако же на сие не смотря он многие мотовские долги чинит, и ещё вчера своё бельё и платье продать или заложить искал, чтобы свои беспутные мотовства с солдатами, лакеями и с другими бездельными людьми продолжать мог.

Поставив точку, писарь возмущённо шмыгнул носом, показывая свою полную солидарность с господином бароном, осуждающим беспутства Петра Румянцева. Тут уже нервы Бракеля не выдержали и он сразу сорвался на крик:

   — Шмыгаешь, тварь! А кто у этого молокососа главный собутыльник? Кто ему все кабаки берлинские показал?

   — Да, ваше сиятельство, ведь я...

   — Молчать! Ещё раз вместе увижу вас — пеняй на себя. Вон!

Писарь мигом подхватился и выскочил из комнаты. Бракель медленно остывал, меланхолично размышляя, что, вероятнее всего, сегодняшняя реляция не последняя, ибо Пётр Румянцев производит впечатление молодого человека весьма решительного и постоянного. И ещё подозревал он, что в это самое время посольский писарь с Румянцевым где-то весело проводит время. И на этот раз он не ошибся.

В полутёмном подвальчике плавают клубы дыма, фонарь на медном кронштейне еле освещает своеобразный уют, сходный с уютом временного армейского бивака, с которого в любой момент все готовы подхватиться и мчаться невесть куда, навстречу новым приключениям. Шум, гомон, крики, пения, мгновенно возникающие и затухающие драки. Солдаты, мещане, бродяги, студенты и непонятно кто ещё. Перед каждым из русских — по шоппену, пена из которых растекается по столу.

   — Пётр Александрович. Опять на вас господин барон жаловались в Петербург.

Говорил так всегда, — от греха подальше, — чтобы лишний раз не упоминать имени императрицы: бережёного бог бережёт.

   — А плевать! Надоело. Может, так быстрее отошлют отсюда. Эй, ещё две кружки!

   — Так ведь могут и не отправить никуда, а просто раз — и под замок.

   — Убегу.

   — И куда это вы, ваше благородие, убежать изволите?

   — В Россию, дурак!

   — Так ведь и там за это по головке не погладят. Посадят, как пить дать, посадят, если чего не хуже.

   — Ох, Васька, вроде и не глупый человек, а дурак. Что хуже-то может быть, когда без России? Али тебе европейские политесы так мозги задурили, что и забыл где родился, откуда родом?

   — Да, нет, не забыл, — с тоской сказал Васька. — Да ведь смутно там сейчас, Пётр Александрович. Может, и к лучшему, что здесь-то. А то, кто знает, как там дело-то повернулось. Ведь как по льду там, право слово, как по льду.

   — И что же ты советуешь?

   — Так чего тут советовать-то, Пётр Александрович. С судьбой не поспоришь: коли выпало тут быть — так, стало быть, так и надо.

   — Да? — каким-то внезапным угасшим голосом спросил румянцев. — Ну, что ж, так тому и быть. Допивай, пошли!

И через несколько дней Бракелю с заиканием подчинённые докладывали:

   — Ваше высокопревосходительство! Дворянин Пётр Румянцев исчез!

   — Как это исчез? Где-нибудь гуляет как всегда. Возьмите несколько человек, этого Ваську — он вам покажет обычные места Румянцева — и приведите сюда.

   — Простите. Но он совсем исчез. На его квартире нет ни вещей, ни денег.

   — Ну, денег у него, положим, и быть не могло. А вещи он, вероятно, просто заложил.

   — Но записка, ваше высокопревосходительство.

   — Какая записка? Что вы мне голову морочите, а толком ничего сказать не можете?

   — В ней Румянцев пишет, что он решил записаться волонтёром в армию прусского короля!