Семилетняя война

И так дело шло о том, чтобы уловить г-на канцлера в его же сети и побудить собственный его жестокий нрав к саморазоблачению. Следовало не промахнуться, действуя против человека лукавого, злого, неустрашимого и могущественного. Императрица решила, что один из праздничных дней, а именно день восшествия её на престол, подаст повод к тому, чтобы просить г. де Лопиталя, не дожидаясь своего полного выздоровления, явиться к ней для выражения своего почтения. Было очень холодно, но г. посол решился на всё, чтобы ехать ко двору. В прихожей зимнего дворца он почти упал в обморок; но когда он опомнился, г. маркиз де Фужер и я взяли его под руки и повели через многочисленную и блестящую толпу царедворцев к подножию трона Императрицы, которая пошла к нему навстречу с предупредительностью, выражавшей трогательное величие и доброту. Первыми словами её были: «Подать кресла г. послу; он не может стоять». Потом она сказала ему: «Я не хочу, чтобы вы оставались здесь более минуты; вы слишком небрежёте своим драгоценным здоровьем, и я приняла бы без беспокойства и с доверием то почтение, которое ваше сердце выразило бы мне из вашего дома». Г. посол приподнялся с кресел, как бы получивши новую жизнь, и сказал Императрице: «Государыня, какое счастье для меня быть перед вами глашатаем тех чувств, которые король, мой государь, питает к В. В-ву! Ваша великодушная доброта делает Французов лучшими из ваших подданных; счастливы чувствующие цену жизни под вашими законами! Я не могу привыкнуть к мысли, чтобы чувства В. В-ва не воодушевляли всех окружающих вас; я довёл до сведения короля, моего государя, о том, как В. В-во смотрите на союз и новые узы, связующие оба государства; я считаю, Государыня, мои минуты вашими милостями. Послу Франции было бы чрезвычайно приятно, если бы ваш первый министр, граф Бестужев, относился к нему так же, как его Монархиня; но он не подал мне ни малейшего знака жизни с тех пор, как я болен». В эту минуту граф Бестужев, находившийся по обыкновению позади Императрицы, несколько вправо от неё, ринулся как бешеный и чуть не сбил с ног меня и маркиза де Фужера; он вышел со сверкающими глазами, заставлявшими опасаться какой-либо катастрофы на ту же ночь.

Бестужев удалился и запёрся в своём доме, вероятно, для того, чтобы приготовить свои батареи. Елисавета поняла все из этой сцены, и все, кто был предан ей из числа её советников, настаивали у неё, чтобы отвратить бурю. На другое утро эта великая Государыня приказала сказать своему канцлеру, что она хочет созвать Государственную Конференцию и что он должен председательствовать в ней, тем более что там предполагалось обсуждение скорейших мер против беспорядков, царствовавших в её армии (фельдмаршал Апраксин нарочно дал разбить себя и содержался под арестом в Нарве. Канцлер, получивший первое приглашение, отговорился притворной болезнью; но Её Величество приказала сказать ему, что повелевает ему превозмочь свою болезнь на четверть часа, так как она имеет непременную нужду в его мнении и опытности. Отделаться от этого вторичного повеления было уже невозможно, и Бестужев, рассчитывая, что покрывало, за которым таились его ковы, ещё не разорвано, сел в карету со всеми церемониями, сопряжёнными с его достоинством. Приближаясь к подъезду дворца, он очень изумился, когда увидел, что гвардейский караул (обыкновенно отдававший ему честь) окружил его карету, посредством движения, сделанного им направо и налево. Майор гвардии арестовал его, как государственного преступника, и сел с ним в карету, чтобы отвезти его домой под стражей. Каково было его удивление, когда, возвратившись туда, ой увидел дом свой занятый четырьмя батальонами часовых у дверей своего кабинета, жену и семейство в оковах, а на бумагах своих печати. По обыкновению его раздели догола и отняли у него бритвы, ножички, ножи, ножницы, иголки и булавки. Вследствие ужасного и непреклонного нрава своего он улыбался сардонически, несмотря на все улики, которые должны были отыскаться в его бумагах. Четыре гренадера, с примкнутыми штыками, стояли безотходно у его кровати, которой занавесы были открытыми. Нельзя было дознать, куда спрятал он записочку, написанную им на всякий случай для пересылки Великой Княгине. Он потребовал доктора Боергава, который и явился. Когда врач стал щупать ему пульс, он попробовал сунуть ему в руку эту записку; но Боергав, не догадавшись, в чём дело, уронил её на пол. Караульный майор поднял её, и нельзя было узнать её содержания. Бедный доктор, боясь подвергнуться ответственности, был до того взволнован, что задыхался целых три дня.