Семилетняя война

Атака велась сразу с трёх направлений. С фронта и справа наступала пехота, слева — кавалерия Зейдлица. Всюду, куда только хватал глаз, видны были прусские шеренги, приближавшиеся, стреляя на ходу, к оврагу Кугрунд, через который нужно было перебраться, чтобы дойти до Большого Шпица. Огонь прусских батарей усилился до предела.

Шатилов, оставшийся подле Румянцева после отступления Обсервационного корпуса, с волнением всматривался в лица солдат. Ему казалось несомненным, что здесь повторится то, что случилось на Мюльберге. Стеснённые на узком пространстве, поражаемые картечью, люди не смогут дать отпор нескончаемым волнам атакующих. «Сила солому ломит», — вспомнилось ему.

— Господин капитан, — раздался подле него спокойный, даже весёлый голос Румянцева, — велите бригадирам Бергу и Дерфельдену переменить фрунт. Сибирский, Азовский и Низовский полки пусть поставят в первой линии, Углицкий и Киевский — во второй. Да пусть Бороздин эти полки «единорогами» усилит.

В это время рядом с Румянцевым упало ядро, обдав его комьями сухой земли. Румянцев отряхнулся и прежним тоном добавил:

— Псковский полк пусть прикрывает ретраншамент слева.

Шатилов вскочил на высокого гнедого жеребца, взятого им у одного раненого офицера, и поскакал к Бергу. Там бой был в разгаре. Пруссаки совсем было спустились в Кугрунд, но встретили такой убийственный ливень свинца, что замялись. В этот момент с фланга их стала обстреливать искусно скрытая батарея. Напрасно прусские офицеры колотили тростями солдат, осыпая их бешеными ругательствами и угрозами. Одна за другой расстроенные шеренги поворачивались и убегали.

Русские солдаты, отирая потные лица, весело улюлюкали им вслед.

— Какой полк? — крикнул Шатилов.

— Углицкий.

Шатилов вдруг задержал коня.

— Не знаете, братцы, сержант Микулин жив ли?

— Живой! Живой! — заулыбались вокруг. — При гаубицах при своих.

Шатилов с любовью смотрел на потные, с размазанной по щекам грязью лица.

— Крепко ломит прусс, — сказал он, — а нам его перешибить непременно надо. Ведь так, братцы?

— Это как же? — удивлённо сказал тонким, пискливым голосом солдат, сидевший на земле и перевязывавший тряпицей натёртую ногу. — Как же понимать, ваше благородие? Ужель немцу против русского выстоять? Вот взять, к примеру, хоть нашего Алефана — рази ж против него какой ни на есть немецкий пентюх сдюжит?

Вокруг грохнул хохот. Алефан досадливо, но беззлобно повёл головой, и по этому жесту Шатилов узнал его. Вспомнилась поездка с Ивониным, ночной разговор…

— Ну, ребята, счастливо вам! — сказал он растроганно. — А теперь и впрямь надобно за штык браться.

От болотистых берегов Одера надвигались новые густые линии пруссаков. Солдаты разошлись по своим местам, прозвучала команда офицеров, и вдоль русских траншей пробежал грохот залпов. Главная батарея на Большом Шпице окуталась дымом. Вокруг пруссаков и внутри их линий стали вздыматься фонтаны земли. Ядра и пули наносили пруссакам тяжкий урон, но они продолжали итти вперёд. Косые лучи солнца освещали необозримую массу атакующих. Топча своих раненых и убитых, они придвигались всё ближе, стреляя на ходу, и потом вдруг с разноголосыми, нестройными, оглушительными криками побежали к оврагу. Ещё миг — и первые прусские гренадеры показались над бруствером русских траншей. В эту минуту на площадь Большого Шпица вынеслась и кавалерия Зейдлица.

Новгородский мушкетёрский полк был захлестнут и сбит; остальные полки напоминали островки, затерянные в бушующем море. Шатилов, увидевши, что ему всё равно не выбраться с Большого Шпица, остался в Углицком полку. Снова его охватило его безумие боя, но теперь голова его осталась ясной. Он стрелял и колол, и всё-таки видел и подмечал всё, что происходит вокруг. Вот вертится, как вьюн, солдат, который так хорошо и хлёстко ответил ему. Наскочивший кирасир замахнулся на него палашом, но чья-то могучая рука сорвала кирасира с седла и швырнула наземь. Это — Алефан. Шатилов вспоминает, как ребёнком слушал, затаив дыхание, былины про новгородских удальцов. Вот она — былина, ставшая былью. «Где рукой махнёт, там улочка»…

Но тут чей-то зычный голос кричит:

— Пушки! Пушки выручай!

Вместе со всеми Шатилов бросился туда, где стояли полковые гаубицы. Там в пыли, в дыму и блеске выстрелов шла рубка. Лязг штыков, тяжёлые удары, предсмертные вопли, брань… Что-то острое оцарапало шею Шатилова, дважды он сам ударял шпагой выраставших перед ним людей в чужих мундирах. Какой-то прусский генерал пронёсся мимо него, ведя за собою белых гусаров. Потом перед Шатиловым мелькнул давешний юркий солдатик. Почему-то одна штанина у него была красная. Присмотревшись, Шатилов понял, что правая нога солдата почти совершенно оторвана, кровь бурно хлестала из раны, растекаясь по земле в большую лужу. «Гранатой, верно, — подумалось Шатилову. — Чего же он не перетянет рану?» Солдат из последних, видимо, сил вдруг приподнялся на локте и выстрелил в пробегавшего пруссака. Тот покачнулся и осел на землю.

— Што, дьявол? — истошно закричал солдат. — Думал, Митька помер? Нет. Я зубами тя… до-достану.