Семнадцать мгновений весны

– Рейхсфюрер, какие братья? О чем вы? Разве Рэм не был братом фюрера? Или Штрассер? Но ведь их расстреливали, как бешеных собак. Не надо о прошлом, рейхсфюрер! Думайте о будущем… Вы обратитесь к нации с призывом объединиться для борьбы против красных, сообщите о капитуляции на Западе и о тяжелой болезни Гитлера, которая подвигла его на то, чтобы передать вам власть!

– Но он здоров!

– Его нет попросту, – так же устало, а потому не думая о протоколе, сказал Шелленберг. – Есть оболочка, миф, тень… И тем не менее этой тени поверили, когда он пробормотал о смещении Геринга по собственной просьбе в связи с сердечным приступом… И вам поверят, сейчас поверят всему…

…Назавтра рано утром Шелленберг привез к Гиммлеру руководителя имперского здравоохранения профессора Де Крини. Тот поначалу мялся, вспоминал личного врача Гитлера штандартенфюрера Брандта, оказавшегося изменником, а потом, когда Гиммлер дал ему взятку, приказав срочно уехать в Оберзальцберг, сказал, понизив тем не менее голос – нет ничего устойчивее инерции страха:

– Фюрер совершенно болен. Его психическая субстанция на грани распада. Теперь, когда рядом с ним нет Брандта, – он может сойти с ума в любую секунду.

Гиммлер, отпустив Крини, спросил Шелленберга:

– И вы думаете, он не доложит о моей беседе Борману?

– Он уедет в Оберзальцберг, рейхсфюрер, – усмехнулся Шелленберг. – Он не станет звонить в бункер, он счастлив, что смог вырваться, он здравомыслящий человек…

– Ну хорошо, допустим… Я говорю о бредовом вероятии, Шелленберг, не более того… Допустим, я отправляюсь в рейхсканцелярию с моими людьми… Допустим, я войду в кабинет фюрера и скажу, что смещаю его… Этот трясущийся больной человек не сразу поймет, о чем я говорю: ведь он так доверчив, он верит людям, как ребенок, мы все были с ним рядом, мы… Как я посмотрю ему в глаза?

«И этот человек возглавлял СС, – подумал Шелленберг тоскливо. – Я служу ничтожеству, все они лишены полета, они раздавлены страхом, который сами же возвели в культ, они пожинают то, что посеяли…»

– Рейхсфюрер, пока вы говорили с Де Крини, я позвонил в Любек. В Стокгольм прилетел представитель Всемирного еврейского конгресса Шторх, он просит об аудиенции. За ним стоят серьезные люди с Уолл-стрит. Поймите, встретившись со Шторхом, вы сможете объяснить ему, что антисемитизм – это детище Гитлера, вы тут ни при чем, вы делали и делаете все, чтобы спасти евреев, оставшихся в концлагерях. Мир ведь ненавидит нас за то, что мы проводили дикую политику антисемитизма, поймите! Если вы не отмежуетесь от Гитлера, вам не простят этого варварского средневековья не только Рузвельт и Сталин с Черчиллем, вам не простит этого история. И немцы не простят! Они спросят: «Ну ладно, мы сожгли и изгнали евреев, их нет больше в Германии, но отчего же мы умираем с голоду, отчего нас бомбят, отчего мы – без евреев – проиграли войну?» Что вы им ответите? А Шторх – это торговля. Он представит вас на Западе спасителем этих самых евреев, только б вы сейчас исполнили то, чего они хотят…

– Но Гитлер не перенесет этого! Вы же знаете, как он болезненно относится к еврейскому вопросу, Вальтер!

– Да черт с ним, с этим еврейским вопросом! Перед нами встал во весь рост немецкий вопрос, это главное! А мы продолжаем цепляться за бред маньяка, который ничего не хочет знать, кроме этих своих треклятых евреев! Да пусть они провалятся в тартарары! Думайте о немцах, рейхсфюрер, хватит ломать голову по поводу евреев!

– Нет, – ответил Гиммлер. – Этого фюрер не перенесет… Погодите, Вальтер, не жмите на меня, я должен свыкнуться с теми соображениями, которые вы мне высказали.

– Сколько времени намерены свыкаться? – прыгающе усмехнулся Шелленберг; лицо дрожало, глаза слезились, будто песку насыпали, язык был большим, распухшим, черным от бесконечного курения. – Вам не отпущено более времени. Когда я говорю вам – верьте мне. Думая о себе, я думаю и о вас, ибо только вы пока можете реализовать наше общее спасение, ибо вы представляете собою фермент власти в рейхе. Вам отпущены часы, рейхсфюрер. Пока еще вы имеете силу, но, когда русские окончательно окружат Берлин, вы перестанете интересовать на Западе кого бы то ни было…

– Как вы можете говорить так?! – жалобно спросил Гиммлер. – В конечном счете я министр внутренних дел и рейхсфюрер войск СС!

– Пока, – ответил Шелленберг. – Простите, что я резок, но я не имею права лгать вам более, потому и повторяю: пока.

Аберрация представлений, память о былом величии, неумение ощущать пространство и время, отсутствие чувственного начала сыграли свою страшную, но в то же время закономерную игру и с Гиммлером, и с Шелленбергом.