Семнадцать мгновений весны (сборник)

Он закрыл глаза, сказав себе: «Ну, пожалуйста, Максим, сдержись; это будет так стыдно, если ты начнешь торопиться, ты ведь знаешь, кто стоит над тобою, у тебя раскалывается голова, наверное, они вкатили тебе слишком большую дозу – используй это. А как я могу это использовать, – возразил он себе, – этого нельзя делать, потому что я обязан ответить на все вопросы, ведь меня спрашивают, человек интересуется, он хочет, чтобы я рассказал ему про папу, что ж в этом плохого?!»

Мюллер взял Штирлица за подбородок, откинул его голову, крикнул:

– Сколько можно ждать, Штирлиц?!

«Вот видишь, – сказал себе Штирлиц, – как торопится этот человек, а ты заставляешь его ждать. Но ведь это Мюллер! Ну и что, – удивился он. – Мюллеру интересно знать про твоего папу, у него тоже был папа, он и про себя говорит „папа-Мюллер“. Погоди, – услышал он далекий голос, дошедший до него из глубины его сознания, – он ведь еще про себя говорит „гестапо-Мюллер“. А ты хорошо знаешь, что такое гестапо, Максим? Конечно знаю: это государственная тайная полиция рейха, во главе ее стоит Мюллер, вот он надо мною, и его лицо сводит тиком, бедненький папа-Мюллер, ты очень плохо ведешь себя, Максим, он ведь ждет…»

– Папа меня любил, он никогда не кричал на меня, – сонно ответил Штирлиц. – А вы кричите, и это нехорошо…

Мюллер обернулся к доктору:

– Этот препарат на него не действует! Уколите ему чего-нибудь еще!

– Тогда возможна кома, группенфюрер…

– Так какого же черта вы обещали мне, что он заговорит?!

– Позвольте, я задам ему вопросы?

– Задайте. И поскорее, у меня истекает время!

Доктор склонился над Штирлицем, взял его за уши похолодевшими, хотя толстыми, казалось бы, добрыми пальцами отца и деда, больно вывернул мочки и начал говорить, вбивая вопрос в лоб:

– Имя?! Имя?! Имя?!

– Мое? – Штирлиц почувствовал к себе жалость, оттого что боль в мочках была унизительной, его никто никогда не таскал за уши, это только Фрица Макленбаха – они жили на одной лестничной клетке в Цюрихе, в девятьсот шестнадцатом, перед тем как папа уехал следом за Лениным в Россию, – драл за уши старший брат, кажется, его звали Вильгельм, ну, вспоминай, как звали старшего брата, у него еще был велосипед, и все мальчишки завидовали ему, а он никому не давал кататься; и маленький Платтен даже плакал, так он мечтал прокатиться на никелированном большеколесном чуде со звонком, который был укреплен на руле… – Мне больно, – повторил Штирлиц, когда доктор еще круче вывернул ему мочки. – Это некорректно, я уже старый, зачем вы дерете меня за уши?

– Имя?! – крикнул доктор.

– Он знает. – Штирлиц кивнул на Мюллера. – Он про меня все знает, он такой умный, я его даже жалею, у него много горя в сердце…

Мюллер нервно закурил. Пальцы его чуть дрожали. Повернувшись к Ойгену, он сказал:

– Выйдите со мною…

В соседней комнате было пусто; диван, книжные шкафы, горка с хрусталем; много бутылок, даже одна португальская – «вино верди»; такое долго нельзя хранить. Наверное, подарили лиссабонские дипломаты, хотя вряд ли – все уже давно уехали. Как же она сюда попала?

– Ойген, – сказал Мюллер, – все идет прекрасно. Я надеюсь, вы понимаете, что мне в высшей мере наплевать на то, как звали его папу и маму, а равно любимую женщину…

– Тогда зачем же все это? – удивился Ойген.

– Затем, что он мне нужен совершенно в ином качестве. Доктор, уколы, допрос – это продолжение игры. И если вы проведете ее до конца, я отблагодарю вас так, что ваши внуки будут вспоминать вас самым добрым словом… Что вам более дорого: Рыцарский крест или двадцать пять тысяч долларов? Ну, отвечайте правду, глядите мне в глаза!

– Группенфюрер, я даже не знаю, что сказать…