Семнадцать мгновений весны (сборник)

Когда пишется история войны, то необходимо, анализируя все и всяческие аспекты этой громадной трагедии, строго следовать не за эмоциями, симпатиями или вновь открывшимися мнениями, но за фактами, которые хранятся в документах, газетах, архивах. История может с большой осторожностью принимать как достоверное воспоминания участников эпопеи. С еще большей осторожностью история должна относиться к безапелляционным утверждениям тех людей, которые – волею судеб – были знакомы либо с совокупностью проблем, либо с какими-то, пусть даже значительными, частностями; сплошь и рядом такие люди страдают аберрацией памяти. История обязана называть все имена, перечислять все поражения и победы, не оправдывая одни и не приукрашивая другие.

Пимен только потому и остался в веках, что летопись свою вел отрешенно, как бы ни была горька правда. Любая история – это история факта, а если это не так, то начинается своеволие и подтасовка, которая – даже будучи рождена лучшими побуждениями – все равно отомстит неуважительностью современников и презрительной усмешкой потомков.

Как только историк становится пристрастным, как только он хочет поярче выписать зло и посильнее воспеть правду, как только историк начинает расставлять свои акценты в исследовании – так сразу же такое писание делается сомнительным упражнением в безответственности. Правда, только правда, вся правда – это великолепная присяга для историка, ибо от его свидетельств зависит не только жизнь одного человека, но воззрение поколений. А воззрение будущих поколений – это такая материализованная сила, которая может или сохранить планету, или разнести ее в тихие, стремительные груды известняковой или гранитной породы, и в подоплеке первого шага к этой трагедии будет усталая мысль того, кто вправе решать: «А ну вас всех к чертовой матери с вашей наивной ложью! Надоело…»

Мельников тогда, в госпитале, харкая черными брызгами крови, сказал:

– Бородин, ты ж не дитя. Нас можно ругать за жестокость предъявляемых нами требований, но я хотел бы посмотреть, как сложилась бы обстановка без Смерша в сорок первом и сорок втором, когда отходили, и в сорок третьем, когда было тоже не сладко, и в сорок четвертом, когда бандеровцы, и в сорок пятом, когда придется заниматься гестаповцами и СС уже в самой Германии. Кому ими придется заниматься? То-то и оно – нам, Смершу. Для того чтобы политотдел мог верить, мне приходится не верить.

– Но здесь ведь совсем другое дело… Это мои люди, я их знаю. И если Вихрь доверяет Ане, значит, у него основания доверять ей.

– «Другое дело, другое дело…» Ты ж не дитя, Бородин: деза, составленная гестапо, от нее была? Была. Это раз.

– А где два? Два у меня в кармане. Она ушла, она предлагает комбинацию с полковником разведки Бергом. Это тоже не семечки. Так что не загибай пальцы, два – в мою пользу.

– Люблю я тебя за нежность характера, Бородин.

– Я тебя тоже люблю за нежность характера, не в этом суть вопроса.

– И в этом. Я в сорок третьем отпустил одного хитрого типа, «перевербовавшись» к нему. Вернее, как отпустил? Не отпустил, устроил спектакль с побегом. А потом всю его цепь получил и верную связь с его центром. Я их полгода дурил, полгода от них принимал оружие и связных. Может, у тебя таких комбинаций не было? Так я тебе напомню твоего троцкиста из Валенсии, если забыл.

– То хитрый тип, то троцкист, а здесь Аня.

– Аня, Аня… Что ты заклинания произносишь? Аня Аней, а полковник разведки Берг остается Бергом.

– Так что ж ты предлагаешь?

– Генштаб о той шифровке, что передали их кодом, молчит?

– Молчит.

– Это твой единственный козырь. До тех пор пока ты ничего не получил из Москвы, считай, что ты со мной советовался, а если и дальше будут молчать, в официальном порядке связывайся с Кобцовым, пусть подключается.

– Ты же знаешь его…

– Ну…

– Ты представляешь, что он сразу предложит?

– Представляю. А ты диалектику чтишь?

– Попробуй не почти. Он сразу дело накрутит.

– И правильно сделает, – усмехнулся Мельников. – А что касаемо диалектики – она есть единство противоположностей. Борись. За кем правда, тот и возьмет.

– Пока я с ним буду бороться, дело станет.

– А что у тебя Вихрь – дитя? Он же серьезный парень. В конце концов, победителей не судят.

– Ты что, Кобцова боишься?

Мельников пожевал белыми губами, сдержал приступ кашля, от этого лицо его посинело, потом он закрыл глаза, долго приходил в себя, осторожно выдыхая носом, и сказал:

– Я боюсь только одного: как бы этот самый Берг не переиграл всех наших, и тогда Краков взлетит на воздух, а это будет небывалое свинство, что мы город спасти не смогли. Вот чего я боюсь. Ты же не дитя, ты ж понимаешь.

– Я попробую сегодня запросить Генштаб.

– Ты их не поставил в известность?

– Я сразу приехал к тебе.

– А еще говорят, что разведчики и особисты плохо живут.

– Мельников с Бородиным живут хорошо.

Мельников посмотрел на Бородина воспаленными, блестящими глазами, поманил его пальцем, тот нагнулся; Мельников, зажав рот платком, прошептал:

– Разведка, узнай у врачей: скоро мне в ящик, а?

– Ты что?