Семнадцать мгновений весны (сборник)

…«Берлин. ЮСТАСУ. Срочно сообщите о судьбе обергруппенфюрера СС Карла Вольфа. По нашим сведениям, он вернулся в Северную Италию. Так ли это? ЦЕНТР».

Последняя игра

После того как Мюллер уверился в том, что Штирлиц связан с Москвою, он до конца понял, как ему следует поступать, ибо его план работы против Кремля состоял из нескольких фаз, впрямую друг с другом не связанных, но тем не менее подчиненных единому генеральному замыслу.

Поэтому, встретив Штирлица, он сказал:

– Дружище, подите-ка к себе и переоденьтесь. У вас в шкафу есть вечерний костюм, не так ли?

– Ваши люди даже подкладку пороли, смотрели, не держу ли я чего-либо в ватных плечиках, – ответил Штирлиц. – Предупредите, чтобы зашивали теми же нитками, я зоркий, группенфюрер, привык замечать мелочи.

– Распустились, – вздохнул Мюллер. – Накажу. Я ведь их лично инструктировал по поводу ниток.

– И что мы станем делать в вечерних костюмах?

– Слушать музыку, – ответил Мюллер. – Рейхсминистр военной экономики доктор Шпеер дал указание, чтобы электростанция снабжала светом зал филармонии; он благоволит музыкальному директору Герхарду фон Вестерману, даже с Геббельсом поссорился: тот приказал всех оркестрантов забрать в «фольксштурм», а Шпеер любит музыку. Сегодня дают концерт этого самого… боже, вылетело имя… ну, глухой старик…

– Бетховен, – сказал Штирлиц, тяжело посмотрев на Мюллера. – Он умер, когда был почти одного возраста с вами, вы же себя стариком не называете…

– Не обижайтесь, Штирлиц, это сентиментализм, а он мешает нашей работе…

– Вечерний костюм я одену, но без пальто мы в филармонии окочуримся, группенфюрер…

– Откуда знаете?

– Я бываю там два раза в месяц, забыли?

– Не считайте, что я постоянно держу для вас личную охрану, Штирлиц. За вами смотрят только тогда и лишь там, где это целесообразно.

…Мюллер сдал свое пальто в гардероб, где у вешалок стояли инвалиды, только-только выписавшиеся из госпиталей; те древние старики в черных униформах с золотыми галунами, к которым так привыкли берлинцы, поумирали от голода и холода; инвалиды работали неумело, роняли номерки, кряхтя и морщась от боли, поднимали их, бормоча под нос ругательства; впрочем, разделось всего человек тридцать, да и те – заметил Штирлиц – пришли на концерт, поддев под пиджаки и фраки меховые курточки.

Мюллер усаживался в кресле обстоятельно. Это его усаживание показалось Штирлицу до того отвратительным, что он с трудом удержался от желания демонстративно отодвинуться.

Мюллер словно бы понял затаенное желание Штирлица и улыбнулся, заметив:

– Выдержка у вас могучая, я бы на вашем месте рявкнул…

Когда начали «Эгмонта», Штирлиц сразу же вспомнил, как в Париже, в сороковом году, в отеле «Фридман» на авеню Ваграм он настроился на московскую радиостанцию «Коминтерн» и поймал передачу из Большого зала консерватории, когда в музыкальной поэме от автора читал Василий Иванович Качалов, а дирижировал Самуил Самосуд.

Штирлиц подумал тогда, что русская режиссерская мысль далеко обогнала немецкую; впрочем, тяга музыкального искусства рейха к хоровым решениям классики, боязнь появления на сцене личности, желание сбить всех в кучки и поставить во главе каждой функционера НСДАП сыграло злую шутку: во время владычества нацистов были построены великолепные автострады, мощные станки, сверхскоростные самолеты, но не было создано ни одной книги, которая бы перешагнула границы тысячелетнего рейха, ни одного фильма, оперы, симфонии, картины, скульптуры, которые бы вызвали интерес мировой общественности; нацизм, с его гребенкой, с призывами к следованию традициям (толком никому неведомым), с его ненавистью к поиску новых форм, обрек народ мыслителей и поэтов на духовное нищенствование. Лишь молодой Герберт фон Кароян, которому благоволил Гитлер, позволял себе быть оригинальным – его манера дирижирования отличалась от всех. Когда Геббельс заметил, что такого рода аномалии пора положить конец – разлагает других музыкантов, толкает их к грани всепозволенности и самовыражению, – Гитлер возразил:

– Кароян в музыке подражает моей манере говорить с нацией. Не мешайте ему быть самим собою, в конце концов, он пропагандирует только великих немцев; насколько мне известно, он не включает в свои концерты ни Чайковского, ни Равеля.

Слушая в Париже, оккупированном гитлеровцами, русского «Эгмонта», Штирлиц испытывал тогда высочайшее чувство гордости – даже в горле першило – от того, что именно его революция, его Россия сообщила миру такой невиданный в истории человечества полет поиска в искусстве, какой был разве в лучшие годы Эллады и Возрождения.