Семнадцать мгновений весны (сборник)

…Затем диктор объявил час оперетты. Заместитель рейхсминистра пропаганды Науманн[25] более всего любил венскую оперетту, поэтому составители программ включали такого рода концерты в радиопередачи ежедневно, иногда по два раза в сутки. С тех пор как по решению Розенберга и Геббельса, отвечавших за идеологию национал-социализма, в рейхе были запрещены американские джазы, французские шансонье и русские романсы, с тех пор как Розенберг провозгласил главной задачей НСДАП восстановление и охранение старогерманских традиций, с тех пор как на человека в костюме, сшитом за границей, стали смотреть как на потенциального изменника делу фюрера, с тех пор как принцип «крови и почвы» стал неким оселком, на котором проверялась благонадежность подданного, с тех пор как в газетах стали печатать лишь те материалы, в которых доказывалось величие одного только германского духа и утверждалось, что культуры Америки, России, Франции, Англии есть не что иное, как второсортные словесные или музыкальные упражнения недочеловеков, заполнять эфир становилось все тяжелее и тяжелее. Глинка, Рахманинов, Римский-Корсаков и Прокофьев представляли собою музыку вандалов; Равель и Дебюсси – мерзкие насильники мелодизма (Геббельсу удалось с трудом отбить право на трансляцию арий из опер Бизе; он сослался на фюрера, который однажды заметил, что композитор был не чистым евреем, и потом, гадкая кровь числилась в нем по отцу, а «есть сведения, что мать гения, француженка, имела роман с немцем за год до рождения композитора»); «дергания» джаза были объявлены «утехой черномазых», это не для арийцев, а Гленн Миллер и Гершвин вообще паршивые евреи. Спасали оперы Моцарта, симфонии Бетховена и Вагнера. Четыре часа в сутки было отдано песням партии, армии, «гитлерюгенда» и ассоциации немецких девушек «Вера и красота». И конечно же, любимые Науманном оперетты (однако и здесь были свои сложности: Оффенбах – не ариец, Кальман – тем более, а Легар – полукровка). В последние месяцы, когда бомбежки сделались чуть что не беспрерывными, рацион ежедневного питания по карточкам стал вообще мизерным, Геббельс приказал экспертам по вопросам идеологии в департаменте музыки прослушать мелодии немецких джазовых композиторов начала тридцатых годов. «Пусть людей радует хотя бы веселая музыка, – сказал рейхсминистр, – давайте развлекательные программы постоянно, включайте побольше испанских песен, они бездумны; можно транслировать веселую музыку Швеции и Швейцарии, пусть даже джазовую, предварив дикторским текстом, что это мелодии наших добрых соседей…»

– Любите венцев? – спросила Дагмар, неслышно подойдя к Штирлицу. Он ощутил ее дыхание возле левого уха: щекотно и нежно.

– А вы терпеть не можете?

– Я покладистая. Если вам нравится, мне тоже будет нравиться.

– Вы когда-нибудь чувствовали себя несчастной, Дагмар?

Женщина замерла, словно от удара; Штирлиц ощутил, что она замерла, даже не оглянувшись.

– Зачем вы меня так спросили?

– Потому что нам предстоит работа, и я обязан понять вас до конца…

– Вы меня еще не поняли?

– Нет.

Штирлиц обернулся, положил ей руки на плечи, Дагмар подалась к нему; он тихо, одними губами, прошептал:

– Куда вам вмонтировали звукозапись?

Она обернулась, указала глазами на большую настольную лампу…

– Запись идет постоянно? Или только когда вы включаете свет?

– Постоянно, – шепнула женщина. – Но вы, видимо, не обратили внимания: когда вы приходите, я выключаю штепсель из розетки… И то, о чем вы говорили во сне, слышала одна я…

(Слышала не только она одна: в ее комнате были оборудованы еще два тайника с аппаратурой, о существовании которых она не знала…)

…На улице, когда они вышли из машины, Штирлиц спросил:

– Вы все поняли из того, что я говорил во сне?

Она покачала головой:

– Русская няня не смогла меня научить ее языку в совершенстве.

…В ресторане играл аккордеонист; по приказу имперского министра пропаганды и командующего обороной столицы тысячелетнего рейха Геббельса все рестораны обязаны были работать; водку и вино продавали свободно, в любом количестве, без карточек.

Штирлиц попросил бутылку рейнского рислинга, более всего он любил те вина, которые делали возле Синцига и за Висбаденом; до войны он часто ездил на воскресенье в Вюрцбург; крестьяне, занятые виноделием, рассказывали ему о том риске, который сопутствует этой профессии: «Самое хорошее вино – „ледяное“, когда виноград снимаешь после первого ночного заморозка; надо уметь ждать; но если мороз ударит после дождя, крепкий мороз, тогда весь урожай пропадет псу под хвост, продавай землю с молотка и нанимайся рудокопом, если „трудовой фронт“ даст разрешение на смену места жительства».

– Дагмар, я хочу выпить за то, чтобы вы по-настоящему помогли мне. Я пью за нашу удачу.

– Я – суеверная, за удачу не пью.

– Хорошо, тогда я скажу проще: я пью за то, чтобы вы вернулись сюда лишь после окончания войны…

– Это будет подло по отношению к Герберту… Хоть мы только формально были мужем и женою, но тем не менее это будет подло… Он ведь и жив только потому, что я работаю на вас…