Семнадцать рассказов (сборник)

О приезде господина Крутогорова N-ския газеты давно уже трубили. Местный «Листок» даже напечатал его биографию, где говорилось о том успехе, которым пользовался «истолкователь Шекспира и Шиллера» не только всюду по России, но и в столицах. Классический репертуар у г-на Крутогорова доминирует, говорилось в «Листке», и это слово доминирует — ужасно понравилось N-ской публике: оно стало модным, вошло в разговор. Приезд Крутогорова состоялся в заранее определённый телеграммами час, и несколько разочаровал собравшихся «почитателей таланта». Хотя сундук, прибывший с актёром, был велик, зато он сам ужасно плюгав и мал ростом. Лицо его было с отёками от выпивки и бессонных ночей. Он выслушал на платформе вокзала приветствие, которым его встретил представитель печати, редактор «Листка» Федоренко, и снисходительно заметил, что надеется оправдать доверие общества. Но когда ему предложили завтрак на вокзале, он отказался, заявив, что к «манифестациям» он не привык. Держал он себя довольно изолированно и гордо: дам, которые сунулись было к нему с выражением сочувствия, он не допускал. С визитами ни к кому не поехал, но навестил свою старую приятельницу, купчиху Снежкову, супругу богатейшего в городе коммерсанта, пылавшую непреоборимой страстью ко всем артистам вообще, а к трагикам по преимуществу. — «Листок» в восхищении оповестил читателей, что артист выступает в «Гамлете», этом величайшем творении английского поэта. Говорили о Крутогорове очень много, потому что слышали о нём ещё больше. Вообще ждали его дебюта с нетерпением.

Весьма понятен, в силу вышесказанного, тот хладный трепет, который охватывал семинариста во время беседы с истолкователем Шекспира. Когда Конкордий простился с ним, вышел на улицу, и его обдуло свежим ветерком, — тут только он несколько опомнился. На душе его было светло и радостно. Он даже останавливался порою и полною грудью вдыхал воздух. При переходе через низкий деревянный мост, висевший над оврагом и речкой, он остановился, облокотился на перила и так долго смотрел на воду и травку, там и сям прорывавшуюся сквозь её поверхность, что вокруг него даже начали собираться. Наконец он опомнился, и побежал к Семёну Александровичу с радостным известием, что «они» согласились.

Медлить нечего было: послезавтра шёл «Гамлет». — Конкордию вручили крупно и скверно написанную тетрадь, заключавшую в себе роль «Тени» по переводу господина Загуляева. Крутогоров был артист современный, как он сам говорил — «человек нервов и рефлекса», почему и не мог играть по одному переводу: одну сцену он играл по Загуляеву, другую по Полевому, третью по Кронебергу, четвёртую по Вронченко. Даже отдельные фразы он слеплял как мозаику, по разным переводам. — Он очень гордился этим месивом и всегда говорил:

— Могу сказать, что такая обработка стоила мне труда: я думаю, в отношении добросовестности трактовки, никто за мной в «Гамлете» не угонится. Да и много ли нас, Гамлетов, теперь в России? В Одессе — Игнатьев-Козликов, в Харькове — Чаровников, да в Москве, на казённой сцене — Онегин, — вот и все.

Архипелагов учил свой моноложище всю ночь напролёт, закутавшись в простыню, сидя в своей конуре, вымазав себе физиономию мелом и вглядываясь одним глазом в осколок зеркала, торчавший на столе рядом с огарком. К сожалению, он не мог во всю силу читать роль, чтобы не перебудить товарищей. Его бы квартирная хозяйка согнала моментально со двора. Да при том, он скрывал почти от всех своё дерзкое предприятие.

Если бы кто заглянул к нему в маленькое окно мезонина, — он непременно изумился бы необычайности картины. Конкордий сидел на табурете и раскачивался длинным телом взад и вперёд, бормоча роль и строя гримасы. Простыня белыми складками драпировалась на нём; — под простынёй у него ничего не было, и поэтому худоба выдавалась ещё рельефнее. Его шёпот глухо гудел по комнате, как ветер в трубе; кулаки судорожно сжимали тетрадь. Свечка неровно горела, пламя прыгало и мигало, за стеной щёлкали часы и храпел кто-то, — но он ничего не слышал…

Добился он того, что свой преступный пыл
Супруге он моей, изменнице, внушил,
Ей, добродетелью прославившейся прежде…
О, Гамлет, где же жить обманчивой надежде,
Когда и тут гнездо уж свило преступленье!
Да! Страшно было матери твоей паденье!..[4]

О, как ясно ему рисовалась эта картина! Злой, ехидный родственник овладевает короной; благороднейший принц, вместо того, чтобы вступить на престол, терзается муками сомнений…

   Ни разу данных клятв ничем не нарушала,
   Вдруг променять на гнусного мерзавца!

Слово «мерзавца» у него выходило особенно сильно, каждый раз, когда он его произносил, в углу товарищ всхрапывал сильнее, и раз даже спросил: «а?» Часы били и два, и три, петухи запели, а он всё зубрил: