Семнадцатая

Ее рука, с жадностью протянутая за водой, поднесенной мной в низком стеклянном стакане, дрожала слишком сильно. А когда я приблизил стакан к губам, тщетно стараясь не задевать подживающие раны, то услышал, как звонко и часто застучали ее зубы о стекло.

— Не беда, — сказал я в ответ на ее отчаянный взгляд. — Я просто осел, ничего не поделаешь. Не знаю, как ты меня терпишь. Сейчас все исправим…

Соломинка помогла. Пока Вика пила, я держал стакан возле ее подбородка, следил за тем, как сокращается хрустальная, пронизанная солнцем жидкость, утоляя жажду беспомощного человеческого существа, о котором мне почти ничего не было известно, и размышлял о том, почему моя прежняя жизнь сложилась именно так, что, пожалуй, не много в ней было моментов правильнее и счастливее, чем этот…

В дверь позвонили. Вика выпустила соломинку изо рта, оставив на ней алые пятнышки крови, и, рывком подтянув под себя ноги, попыталась подняться. Я удержал ее за плечо.

— Сиди спокойно, дружок. Ты в безопасности. Я никому не дам тебя в обиду. Даже черту. Даже Алене… Я скоро вернусь. А пока отдыхай.

Вика устало опустила веки, а я поплелся открывать, сочиняя по дороге самые верные и самые доходчивые слова для моей перебесившейся на воздухе блудной сестры. Произносить которые мне не пришлось, поскольку за дверью стояла вовсе не Алена, а краснорожий Степан, тоже, возможно, достаточно блудный и перебесившийся, но совершенно излишний в нынешних обстоятельствах.

— Чем обязан? — неприязненно осведомился я.

— Ничем, Дмитрий Андреевич! — с подозрительной бодростью ответил мой гость. — Ничем вы мне не обязаны! А я, прошу заметить, ничем не обязан вам… Тем не менее, вот! — он протянул мне маленький прозрачный пакетик с розовым комочком внутри, в коем я как-то сразу признал незабвенную жвачку, из озорства прилепленную Викой к стене моего холла. Сейчас, когда мой взор невольно метнулся вправо, я увидел там лишь едва различимую кляксу. Следом мне вручили неведомый бланк с треугольным фиолетовым штемпелем и печатным текстом в полстраницы, по которому кто-то старательно прошелся маркером.

— Нашел полезным проинформировать вас, Дмитрий Андреевич, — пояснил свое пожертвование Степан. — Нужное подчеркнуто. Приятнейшего дня…

Привалившись спиной к двери, укрывшей меня от глумливой Степановой ухмылки, я собрался с мыслями и, морщась от отвращения к самому себе, ознакомился с содержимым подброшенной мне бумажки. С этим доброхотным доносом. С результатами анонимного лабораторного теста, согласно которым «анализ представленного образца слюны» содержал то-то, то-то и то-то, а также следы того-то и того-то в такой-то и такой-то концентрации. А еще там были кислотность, вязкость, ферменты и прочая ахинея, похищенная с языка моей девушки… На основании вышеизложенного мне предлагалось сделать «однозначный вывод» о наличии в организме того, что было с великим усердием, в поте тучного багрового лица, выделено кроваво-красным цветом. Боже правый… Проклятый мир! Бедная девочка!

Из кухни послышался грохот опрокинутой мебели и рассыпчатый звон стекла. Я отшвырнул прочь неопровержимые свидетельства своей тупости и помчался на звук: туда, откуда мне не следовало уходить ни на минуту, туда, где я еще могу что-то сделать. Вика стояла на широко расставленных ногах, тяжело опираясь на стол, и с бессильным ужасом взирала на учиненное ею безобразие. На усеянном осколками полу валялась перевернутая табуретка. Стакана, из которого она пила, больше не существовало.

— Я сейчас же все уберу, — заверила меня девушка. — И в спальне тоже…

— Ты не поранилась? — я взглянул на ее босые стопы, а затем на свои, не менее босые, но видом похуже. — Вика, я скоро вернусь. Только надену что-нибудь… Ты твердо стоишь? Голова не кружится?

— Кружится, — согласно кивнула Вика и пошатнулась. И я просто ринулся к ней. По осколкам. Потому что если эта дуреха, этот Шалтай-Болтай, это средоточие мира и залог существования вселенной шмякнется сейчас моськой в пол, то у меня на нее никакой аптечки не хватит. Удивительное дело, но, когда я очутился возле стола и подхватил девушку на руки, на мне не было и царапины. Чем не чудо? Я усадил Вику на стол и тихонько обнял: так, чтобы она не свалилась вниз, но при этом могла свободно дышать. Ее майка оказалась мокрой от пота, будто вновь повторялась та сцена перед нашим ночным расставанием, только теперь тело девушки было не ледяным, а непомерно горячим.

— Дима, не надо, — пробормотала Вика, не отстраняясь, но и не пытаясь обнять меня в ответ. — Я скоро уйду… Ты только прости меня, ладно? Ты можешь?

Безусловно, я мог.

— Мне не за что тебя прощать, малышка. Но, если так нужно, я прощаю. И еще я люблю тебя. Почти наверняка — люблю. Однако если это не любовь, а что-то другое, — мне ли судить, — то, чем бы это ни было, оно заслуживает того, чтобы стоять с нею рядом. Хотя бы в качестве подпорки, как я стою сейчас рядом с тобой.

— Не говори так, пожалуйста… Я плохо тебя понимаю, но все это очень неправильно… Ты не можешь меня любить… И она не может…