Семнадцатая

— Сплошные фантазии, — жестко рассудил я. — Домыслы на почве злокачественной андрофобии. Во всей истории я не услышал главного. В нашей секте «делать» означает — «говорить», пусть даже говорится нечто противоположное тому, что делается. Так что следим не за руками, а исключительно за словами. Разговоры были? Намеки? Шуточки?

— Слава богу, разговоров пока не было, — Алена попыталась приободриться и оставила в покое крестик, однако тут же схватилась за большой палец ноги, словно за рычаг управления своим внутренним миром. — Но, пойми: картина реально такая, будто нас умышленно сводят. Подталкивают меня к этому кренделю: мол, приглядись к нему хорошенько, послушай его вкрадчивый баритончик, принюхайся, каким призывным парфюмом он обрызгался сегодня ради тебя. На природный магнетизм уповают, умники. Помнишь, как в «Барышне-крестьянке»? «Время и природа все сладят»…

— Это из фильма, — механически констатировал я. — В оригинале у Пушкина, кажется, не совсем так…

— Да насрать мне, как там у Пушкина! — внезапно сдетонировала сестричка. В голосе послышались слезы. Не помог, похоже, ее предохранительный палец, не выручил в этот раз. — Все очень плохо, понимаешь? Уж больно по сердцу пришелся этот Сережа нашему предку. Смотришь на них, и диву даешься: у старика половина морщин стирается, когда они вдвоем. Он в нем, походу, чуть не второго сына обрел. Своего-то нет рядом! Свой-то вон куда укатился: в четырех стенах сиднем сидит, на вонючих диванах прохлаждается… Здорово устроился, кстати: отвалил в сторонку, а мне теперь за всех отдуваться! Сегодня папенька по сынку утраченному скучает, а завтра что? Внуков ему подавай? При любом раскладе ты, Алена, крайняя: раздвигай, душенька, ножки — муженька тебе доставили… Ну, как так случилось, скажи? Разве нельзя было по-человечески? — к этому моменту слезы уже вовсю катились по ее щекам. — Отец и сын! Родные же друг другу… Как можно не поладить, не договориться? Ведь так хорошо было раньше… Вместе…, и я тоже… и все кончилось… Чего не поделили? Зачем это все? Почему?

Дальнейших слов стало уже почти не разобрать: сестра рыдала, не закрывая лица, тихо и безысходно, твердо зная, что ровно ни одной вещи на земле ее плач изменить не в состоянии, и твердила свои «зачем» и «почему» не в надежде получить ответ, а просто из-за того, что в мире, где нельзя хотя бы продолжать спрашивать, ей было бы совсем невыносимо остаться.

Тогда я поднялся с дивана и предпринял кое-какие действия. Первым делом сходил пожалеть Алену: поцеловал ее в мокрые щеки и тотчас направился в столовую, унося на губах соленую влагу, но, увы, не боль и страхи своей сестры. Алена не шелохнулась, когда после поцелуя я отстранился от ее заплаканного лица, однако коротко взглянула на меня сквозь слипшиеся от слез ресницы. В столовой я подхватил сервировочную тележку и совершил с ней вылазку на кухню, по окончании которой на тележке выстроились: стакан воды со льдом, ведерко мороженого, плитка шоколада и шот виски. Ничему из этого, разумеется, не под силу было утешить сейчас Алену, но минут через пять, как подсказывал мой опыт, что-то вполне могло пригодиться. Возвратившись в гостиную, я дополнил имеющийся набор стопкой бумажных салфеток и Алениными сигаретами, не запамятовав также о чистой пепельнице и зажигалке. Все это я подкатил к сестре и припарковал тележку справа от ее кресла. Запихнув одну из салфеток в оцепеневшую ладонь, я занял свое место на диване и полностью погрузился в чтение бутылочной наклейки, повествующей о достоинствах клюквенного сока и ради моего развлечения составленной на пяти языках…

Алена высморкалась. Я поднял взор: сестренка швырнула на пол смятую салфетку, а затем оприходовала еще несколько, промокнув подсыхающую уже физиономию и шумно исторгнув из носа все, что не нашла разумным там оставить. Потом покрасневшими от слез глазами она обозрела мои подношения и сцапала шоколадку. В течение следующей минуты шоколадный паззл методично разнимался на фрагменты и тонкие глянцевые дольки одна за другой запихивались в пасть.

— На чем я остановилась? — спросила наконец сестра с легким послекризисным прононсом и, отерев пальцы очередной салфеткой, взяла с тележки стакан.

— Насрать на Пушкина? — предположил я.

— Не-еет, — Алена сморщилась и покачала головой.

— Так я и думал… Тогда, может быть, «время и природа все сладят»?

— Ну, вроде того, — согласилась Алена. — В общем, задницей чувствую: эта шатия, во главе с дорогим папенькой, о чем-то сговорилась и теперь подпихивает мне своего Сережу во всем его павлиньем шике. Ждут, когда я, глупая курица, сомлею от такой благодати и по собственной воле грохнусь перед ним на спинку, четырьмя лапками вверх… В смысле, двумя… Ну, курица же…