Семнадцатая (СИ)

Итак, мне двадцать восемь лет. Что еще? Свою мать я не помню: она умерла вскоре после моего рождения и, вероятно, вследствие моего рождения. В посмертный эпикриз меня не посвящали. Судя по старым фото, во мне не воплотилось ни единой черты ее внешности. Словно моя матушка всего-то и сделала, что выносила в своей утробе уменьшенную копию сиятельного супруга. С молодой мачехой, которая шесть лет спустя заняла охладевшую половину супружеского ложа, мы, по семейному укладу, держали дистанцию и сообщались лишь в крайне узких пределах. Еще через год на свет появилась Алена, чье ранее детство я пропустил мимо глаз, зато необычайно сблизился с нею в свои блаженные двадцать два: ровно в тот самый период, когда ее мать получила развод и тишком-ладком растворилась где-то за океаном. Совпадение это или нет, но именно тогда у самой Алены, ученицы малоизвестного широкой публике пансиона, случился первый на моей памяти подростковый кризис. Из того, что я знаю, там всего хватало: от безобидных экспериментов с внешностью (помрачнее и поэпатажнее) до прямой конфронтации со сверстниками и с половиной преподавательского состава. В ходе многочисленных стычек выяснилось, что запрещенных приемов в борьбе с «плохими парнями» Алена не признает. И вот что странно: чем отвратительнее становились выходки сестры в адрес иных наставников, тем большей симпатии к себе она требовала от них взамен. Словно хотела сказать тем самым, что именно такой ее и следует принимать, а возможно и любить ее за те неприятности, которые она причиняла. Никто серьезно не пострадал (за исключением импозантного учителя истории, в буквальном смысле отхватившего от своей воспитанницы по шарам), однако из стен престижного заведения Алену со временем пришлось увезти, зачислив ее в один неприметный экстернат со статусом, но без вывески. Дальнейшее образование сестрицы по большей части проходило на дому и, кстати, было вполне успешным.

На тот момент Алене стукнуло четырнадцать, и казалось, что все эксцессы можно было списать на трудности взросления, положенные ее возрасту. Но так ли это? Не уверен… Пусть я не эксперт, однако, по моему разумению, срывы последних лет мало чем отличались от той, самой ранней, самой первой по счету вспышки ее ожесточенного протеста, обращенного невесть против чего. Против чего-то в окружающем ее мире, чему Алена и названия не могла подобрать. «Для таких, как я, мир не лучшее место, — как-то раз поделилась со мной откровением четырнадцатилетняя декадентка. — А жизнь — не лучший способ в нем устроиться…» Не зная, что на это ответить, я просто ссадил сестру с подоконника, на котором ее застал, и повел к себе дегустировать калифорнийский бренди. Не то чтобы это что-то значило (наши окна покрепче иных стен, о чем Алене известно), но хрупкая фигурка сестры на уровне трепещущих крон каштанов, прилегающих к особняку со стороны ограждения, вселила в меня неуверенность. «Кругом сплошное дерьмо, — сообщила она мне в другой раз. Я осведомился тогда, относится ли это высказывание к самой Алене. «Я тоже дерьмо, еще какое», — уныло подтвердила сестренка, вытягивая руку со смартфоном и делая очередное селфи. «Зашибись! — возмущается она секунду спустя, с отвращением разглядывая свою фотку. — Мало того, что я дерьмо, так еще и выгляжу, как из жопы!» Алене уже двадцать, а ее «подростковые» заморочки, по моему глубокому убеждению, далеко еще не разрешились. Разве что несколько повзрослели вместе с нею, благодаря чему к ее речи добавилось великое множество других, более искушенных и забористых словечек.

Почти четыре года мы с сестрой составляли тандем, в котором возрастные различия таяли с каждым новым днем, а то, что нас соединяло, с каждым днем только крепло и обрастало каркасом из довольно сложного, но устойчивого переплетения гармонии и противоречий. Вместе мы познавали мир. Вместе осваивали азы лицемерия и, на зависть иным сверстникам, не только с легкостью, но и с фамильным изяществом приспосабливались к любой окружающей среде как внутри, так и за порогом отчего дома. Вместе постигали бессчетные условности нашего семейного и общественного бытия. Вместе совершали робкие демарши по адресу нашего общего предка, всякий раз спотыкаясь на первой же предложенной уступке, а то и вовсе после первого серьезного окрика. Поначалу порознь, а затем и в сговоре друг с другом предавались известным радостям молодого возраста, на которые, справедливости ради, глава семьи всегда предпочитал смотреть сквозь пальцы.