Семнадцатый самозванец

— Я чаю, не минет он францбекова двора. А ты, чтоб дело сие ненадежней сладилось, уведоми о том Лукина и Белоусова.

— Сделаю, как велишь, князь Иван, — ответил Торреус и, крепко пожав Анкудинову руку, медленно направился к выходу.

Тимоша сел на корабль, моля бога, чтоб недавно ушедшая шхуна Поддубского задержалась в пути и посланный им «повелительный лист» не погнал бы в Стокгольм верного друга Костю.

Глава двадцать четвертая. Начало конца

Костя получил «повелительный лист» Тимофея 9 августа 1651 года. Он все сделал, как ему было валено, и с помощью верных людей — Нумерса и Шоттена — отплыл на шхуне ревельского морехода Георга Вилькина, часто навещавшего Швецию.

Однако дальше дела у Кости пошли хуже: непогода, разыгравшаяся в открытом море, четыре недели трепала утлое суденышко, пока, наконец, полуразбитая шхуна с порванными снастями и проломленным бортом притащилась в Стокгольм.

Костя сразу же начал поиски Тимоши. Вилькин показал ему дорогу к русскому торговому двору, где останавливались всеведущие купцы, среди которых Костя надеялся найти словоохотливых соотечественников, особо добрых к своим землякам, оказавшимся, как и они — на чужбине.

И верно: на торговом дворе сразу же попали Косте ивангород-ские купцы Иван Лукин, Петр Белоусов и шведский торговый человек Петр Торреус — друзья и доброхоты Анкудинова, с которыми судьба свела Тимощу ещё в Нарве. Но на этом удачи Кости в Стокгольме кончились и Иван, и оба Петра в един глас сообщили ему, что князь Иван Васильевич уехал в Нарву и велел Константину Евдокимовичу Конюховскому плыть туда же.

Костя чуть не заплакал от досады: столько мучений принял он на море, спеша к своему другу и побратиму — и вот, на тебе — приходится ни с чем отправляться восвояси.

Долго не уходил с гостиного двора Костя. Расспрашивал — кто да когда поедет в Ревель, сколько берут за перевоз свойские люди, что следует в Стокгольме купить, чтоб с выгодой в Нарве продать. И о многом другом переговаривал с русскими людьми Костя, оттягивая момент расставания с соотечественниками.

И когда совсем уж было собрался он пойти со двора, появился возле него человечек — сутулый, маленький, остроносый. Всё у человечка — глазки, роток, ручки — было столь мало, как у несмышленого ещё дитяти. Карлик, постояв несколько минут рядом с Костей, на глазах наливался радостью. И, наконец, ударив себя по лбу, воскликнул, сильно окая на волжский манер:

— Константин Евдокимович! Свет ты мой! Да ведь ты не иначе, как князя Ивана Васильевича ближний человек и собинный друг. А я ему, Ивану свет Васильевичу, первый во всей Стекольне приятель и доброхот!

— А тебя, добрый человек, как звать? — спросил Костя карлика, пытаясь заглушить чувство неприязни и брезгливости, возникшее у него при первом взгляде на доброхота.

— Федором Силиным звать меня, — живо откликнулся карлик и с неожиданной силой затряс Косте руку.

— А сам-то откуда будешь? — спросил Костя.

— Ярославские мы, — с готовностью ответил словоохотливый Силин. Издавна торговлишкой промышляем. Последние годы через Ивангород и Нарву в Стекольцу ходим.

Я об Иване Васильевиче ещё в Нарве слышал. Говорили мне о великом его разуме и доброродстве многие люди, а особливо начальный в Нарве человек воевода Яган ван Горн.

Все сходилось в речах Силина, а особенно — добрые слова коменданта Нарвы ван Горна, у которого Костя побывал в доме вместе с Тимошей и сам был свидетелем того, как ласково и сердечно принял их Горн.

Когда Костя пошел со двора в гавань, Силин увязался за ним, и расстался только после того, как Конюхов согласился вечером прийти к нему в гости на дружескую трапезу.

— Кого ещё позовешь? — спросил Костя и Силин назвал ему Лунина и Белоусова. «Эко славно все получается, — подумал Костя. — Посижу с верными людьми — и с приятностью, и с пользою для дела».

* * *

Силин встретил Конюхова у ворот гостинного двора и с великою поспешностью стал звать его, улыбаясь и кланяясь. Пропустив Костю в низкую дверь постоялой избы, Силин в темных, тесно заставленных сенях оббежал его и распахнул ещё одну дверь — в горницу. Горница была велика, но не просторна. По русскому обычаю чуть ли не половину её занимала печь, посередине стоял большой стол с широкими скамьями с обеих сторон.

Тусклый свет скупо проникал сквозь желтую слюду в окнах и от этого в горнице было нерадостно и неуютно.

Переступив порог, Костя различил в полумраке нескольких человек, сидевших вдоль стола.

Свечи ещё не зажигали, лишь светилась в углу под образами лампадка, но от неё только тени становились темнее и гуще, а света не прибавлялось.