Семнадцатый самозванец

Царевич уходил на берег моря и, забравшись под скалу — в тишину и прохладу — глядел на далекую балую полосну турецкого берега. Только оттуда — из Турции, от великого султана, повелителя правоверных, грязного шакала, капризной бабы, источника милости, средоточия несчастий — мог он, безвинный страдалец, ждать грозы и ласки. И он, то смиренно молил аллаха вызволить его из этой грязной родосской дыры, обещая построить мечеть и до конца дней верно служить благодетелю-султану, забыв все обиды, то изрыгал хулу на владетеля империи османов, призывая на его голову мор и несчастья.

И аллах услышал молитвы гонимого: султан блистательной Порты, источник справедливости, средоточие правды, дарователь милостей — вернул Ислама в Бахчисарай — на трон его предков Гиреев, а неверную собаку Мухаммеда велел привезти на остров Родос — в пыль, в навоз, в сонное царство мертвых ромеев, греков и крестоносцев.

Хан Ислам-Гирей, ещё не добравшись до Бахчисарая, покаялся пророку Мухаммеду, аллаху и — самое главное — самому себе, что отныне не будет у султана османов более верного слуги, чем он, Ислам. И поэтому, очутившись в Бахчисарае, хан Ислам более всего следил за тем, что так или иначе угрожало интересам султана и тем самым — его собственным.

Узнав о том, что совсем рядом — в Чуфут-Кале — объявился русский царевич, Ислам-Гирей велел привезти его к себе, ибо на собственном опыте убедился, что любой претендент на любой из престолов — человек опасный и ценный. И лучше держать его возле себя, чем доверять его охрану кому бы то ни было. Так в Чуфут-Кале появился ханский гонец.

Глава четырнадцатая. Дела турецкие

12 июля 1645 года, в день святого угодника Михаила Малеина, Михаил Федорович, Великий государь всея Великия и Малый и Белый России, великий князь Московский и Владимирский, царь Казанский, царь Астраханский и прочая, и прочая, и прочая, опираясь на плечи двух отроков, и с трудом переставляя отекшие ноги, вошел в Благовещенский собор к ранней заутрене. Отроки провели государя к царскому месту, с великим бережением усадили под островерхий шатёр, на обитую бархатом скамью, однако и сидеть благодетель не смог — заваливался на бок из-за великой слабости.

По случаю царских именин заутреню служил сам святейший патриарх Иосиф. Исполняя чин, читая молитвы, кладя земные поклоны, уходя в алтарь и снова возвращаясь к молящимся, Иосиф не сводил глаз с царя, и когда отроки задолго до конца службы повели Михаила Федоровича обратно, подумал: «Последние именины ныне у государя».

Едва Михаил Федорович сошел с царского места, как случился с ним припадок. Он сполз на каменные плиты собора и смертельно побледневшие отроки застыли немо, не зная, что же им теперь делать. Их оттерли ближние государевы люди — бояре, окольничьи, стольники. Положив больного на руки, понесли в палаты, как сосуд со святой водой, боясь расплескать хоть каплю.

* * *

Царь лежал, утонув в подушках. Нос его заострился, глаза помутнели. Три лекаря из немецких земель — Венделин Сибелиста, Иоган Белоу, Артман Граман — тихо шушукались, Виновато отводя глаза в сторону, Сибелиста, подняв к очкам скляницу, глядел на свет урину — жидкость, кою выделял мочевой пузырь занедужившего государя. Урина была бледна — от многого сидения, от холодных напитков и от меланхолии, сиречъ кручины. Белоу и Граман, понимающе глядя на скляницу, сокрушенно кивали головами.

Михаил Федорович велел позвать царицу Евдокию Лукьяновну, царевича Алексея и царевен — Ирину, Анну и Татьяну. Царица и царевны, сбившись у Михаила в ногах, тихо плакали. Шестнадцатилетний царевич, нескладный, узкоплечий, красноносый — плакал, уткнувшись в плечо дядьки — Бориса Ивановича Морозова.

Государь тяжко дышал и оттого тело его, тучное и обессилевшее, слабо колыхалось под легким платом, коим прикрыли умирающего из-за великой жары и духоты. Михаил Федорович хотел сказать собравшимся нечто важное, но мысли разбегались в разные стороны и оставалось только одно — жалость к себе, что ровно года не дожил до пятидесяти, а вот батюшка — Федор Никитич скончался семидесяти годов, да и матушка — Ксения Ивановна преставилась всего не то семь, не то восемь лет назад. А вот ему, рабу божьему Михаилу, не дал господь долгого века — по грехам его….

А кроме жалости мучила царя тревога: на кого оставляет царство? На этого младеня, что плакал безудержно, содрогаясь рыхлым, не по летам тучным телом?