Семнадцатый самозванец

Конные стрельцы окружили карету живой стеной, но пронырливые мужики лезли лошадям под брюхо и совали в окна челобитные. Государь, испуганно улыбаясь, челобитные брал и складывал возле себя. Толпа была велика, многим хотелось поглядеть на царя, многие интересовались, подпустил ли ходоков к своей персоне Алексей Михайлович. Задние стали напирать. Стрельцы сдвинулись теснее, карета качнулась. Царь по-бабьи, высоким голосом закричал:

— Гони!

Ездовые рванули вожжи. Несколько человек упало. Сытые крупные кони легко понесли карету. Расталкивая толпу древками бердышей, вслед за каретой добежали пешие стрельцы. Конные, вертясь возле кареты, стали хлестать надиравших нагайками. Толпа взревела. В стрельцов полетели камни. Конный государев выезд вихрем влетел в Никольские ворота, но стрельцы не успели ворота закрыть и толпа ворвалась в Кремль.

* * *

Государь поглядел на послов и понял: и он, и они все помнят, что было далее. Помнят, как смерды на глазах у всех растерзали Леонтия Степановича Плещеева, выданного толпе царем, чтобы спасти себя и ближних своих. Помнят, как убивали лучших людей — бояр, дьяков, купцов. Как жгли и грабили дома князей Одоевских и. Львовых. Как трое суток горела Москва и в пепел превратились все посады, Чертолье, Арбат, Петровка, Тверская, Никитская, Дмитровка.

И вздохнув тяжко, со слезами на глазах, тихо проговорил царь:

— Смертный грех на мне, и не измолить мне его. Отдал я кровопийцам на муки Леонтия Степановича Плещеева, собинного моего друга и великого доброхота. А ведь это он про Тимошку Анкудинова первым довел, и за то батюшка мой простил ему прежние его прегрешения, а я возвысил Леонтия Степановича ещё более и дал ему Земский приказ. И он, всех нас спасая, смердов в бараний рог крутил и подводил их под ярмо как скот, а когда дошло до ножей да топоров, мы же его смердам и отдали.

Гаврила Леонтьев, служивший вместе с Плещеевым в Земском приказе, и лучше прочих знавший его, подумал: «Не отдал бы ты Леонтия, его все равно бы прикончили. Да и тебя вместе с ним — не поглядели бы, что помазанник».

Боярин Пушкин — любитель священных книг — пробасил смущенно:

— Чего кручиниться, государь. Сказано: «Положи живот за други твоя».

«Твой бы живот положить», — подумал Гаврила Леонтьев, недолюбливавший спесивого боярина.

— А теперь, — сказал вдруг царь со слезами в голосе, за Леонтия Степановича карает меня господь. Ведь Леонтий мне сам сознался, добровольно, что вора того, Тимошку, остроломейскому учению обучал и что вышел Тимошке знак — быть возле трона, иди же на троне. И пророчество то сбывается — из огня, и из воды живым выходит вор. Молдавского господаря Василия люди схватили — ушел. Из Константинополя, из-под топора — ушел. Ныне лучшим моим послам в руки не дан. Что сие значит? И Леонтий Степанович мученическую смерть от хамов принял не потому ли же, что за Тимошкой бесовская сила стоит?

А ныне что? — вопросил государь. — Не успели вы, послы, в Варшаву отъехать, учинились мятежи в Новом городе Великом и во Пскове.

Ведено было дать из наших житниц хлеба сестре нашей свейской королеве Христине. А тот хлеб должен был закупить человек её Логвин Нумменс и псковские гилевщики казну у Логвина отняли, бесчестили его и пытали и посадили его в съезжую избу и тем учинили ссору меж наших государств. Воеводу Собакина тоже посадили за пристава, на сходе черных людей выкрикнули атаманом Гаврилу Демидова и отослали в Москву людишек всякого звания свое воровство перед нами оправдать. Чернь и бунтари Новагорода Великого, на своих соседей глядя, то же самое вскорости учинили и у себя.

Пришлось слать князя Хованского со многими людьми под Новый Город и под Псков. Новый Город в апреле сдался, а псковские воры затворились в городе и ни на какие уговоры не шли.

Хованский со всех сторон обложил Псков, но мятежники, — писал мне князь Иван Никитич, — приготовив пушек и пороха и свинца довольно нагло скалили зубы и кричали со стен всякое непотребство.

Однако же возле первого заводчика псковской гили — Гаврилки Демидова — были и верные нам люди и они-то доводили князю Ивану о тайных делах, что вершил Гаврилка в земской избе. И среди прочего известили князя Ивана.

Государь встал, отошел к стене, сам открыл кованый сундук, достал кипу бумаг и, положив на стол, со вздохом сказал:

— Вот, господа-послы, только о псковском изменном деле сколь писем перечитать пришлось.

Покопавшись в бумагах, два письма государь отодвинул в сторону, и первое из них передал через стол дьяку Леонтьеву. Леонтьев начал: «Великому государю…»

Царь прервал его:

— Титул пропусти, не у поляков посольство правишь, главное чти — о воре Тимошке.

Леонтьев, пропуская строчки, читал волнуясь: