Сен-Жермен

Познакомился я и с местным дервишем. Удивительным именем наградили его местные жители – Пятнадцать луковиц, и все потому, что на день пропитанием ему служат исключительно полтора десятка головок. Он разумен, отказывает себе во всем, что не нужно для жизни. Промышляет переноской грузов разгуливает по Парижу с огромной корзиной за плечами: днем разносит в ней на заказ всякую всячину, а ночью спит в ней, устроившись возле городской колоннады. Поговорив с ним, я узнал, что живет он так вовсе не по необходимости – в день пару другую ливров он всегда зарабатывает. Из этих денег подает милостыню, бедные просят у него взаймы и никогда не знают отказа. Пятнадцать луковиц никогда не требует возврата денег. Когда его спросишь, почему он так милосерден к должникам, отвечает – значит, они им нужнее. Вот что удивительно – в отличие от других парижан говорит коротко…

Интересовали меня мастеровые, особенно шорники. Хозяин приказал срочно обзавестись подходящим дорожным экипажем и парой коней. Надо было подыскать сбрую, заняться бельем, костюмами, обувью, потребными в путешествии. Не дождавшись полковника Макферсона, хозяин собирался отправиться в Англию. Полковник приглашал его сделать сообщение о нынешнем состоянии персидских дел его товарищам по Великой ложе.

В Лондон мы прибыли, если память не изменяет, в апреле сорок пятого года и остановились в пансионе миссис Пенелопы Томпсон. Это была добрая женщина, правда, очень недоверчивая и с норовом. Первое время я откровенно робел в её присутствии, особенно когда хозяйка, поджав губы, рассматривала меня. Ростом она была на голову выше графа – мне вровень, – однако заботы о гостях пансиона иссушили её плоть до невесомости. В последствии я боялся обнять её, прикрытую ночной, до пят рубашкой. Как бы не сломать у неё внутри что-нибудь, когда войду в раж. Ничего, обошлось… Но это случилось потом, когда меня и моего господина выпустили из тюрьмы.

Она учила меня жить, напоминала, что в Лондоне нельзя шататься по ночам в одиночку, нельзя участвовать ни в каких уличных лотереях, тем более глазеть на большой корабль, выставленный на Тауэрском холме. Как раз эта диковинка более всего привлекала меня в Лондоне, но когда я увидел, как несчастные крестьянские парни и простоватые иностранцы, приглашенные добродушным увальнем-зазывалой на палубу, чтобы познакомиться, «чем потчует флот его величества Георга II врагов Англии и короны», спускаются оттуда в кандалах, мой интерес сразу угас. На корабле вербовали в матросы. Особые команды во главе с боцманами и вооруженными моряками так и шныряли в окрестностях Лондона, хватая зазевавшихся путешественников, пьяных крестьян и парнишек лет шестнадцати, а также бродяг, которых в Англии видимо-невидимо. В ту пору Англия вела очередную войну за какое-то наследство, флоту требовались сильные руки и храбрые сердца, чтобы вытряхнуть французов из Канады и с каких-то далеких островов.

Вообще, англичане, в частности лондонцы, чрезвычайно патриотичны. Последний нищий не поленится всадить вам нож в спину, если вы нелестно отзоветесь о Юнион Джеке – ихнем национальном флаге. Джентльмены ведут себя более сдержано и покладисто, чем в Париже, и стараются уступить друг другу дорогу. Дуэли здесь по большей части являются средством достижения каких-то целей, чем пылким поступком. Даже священники охотно пускают в ход шпаги и пистолеты, когда дело идет о защите чести, ибо честь здесь очень выгодный товар, который местное благородное сословие отмеряет каждому на столько гиней или пенсов, на сколько он заслуживает. Здесь до сих пор вспоминают о некоем капитане Фитцджеральде, которого прокатили на выборах в совет его клуба. Так он дал слово вызвать на дуэль каждого выборщика, если он и в следующий раз получит черные шары. Говорят, его быстро утихомирил какой-то капеллан, у которого Фитцджеральд оказался третьим. Сам капеллан скоро стал баронетом и настоятелем собора, что, безусловно, свидетельствует о веротерпимости англичан.