Сэндвич с пеплом и фазаном

И она достаточно хорошо знала свое место и понимала, когда надо замолчать. По крайней мере, пока он бодрствует.

Но однажды ночью она не могла уснуть из-за беспокойства. Наверняка, когда ее муж снимет камизу, чтобы осуществить первое церемониальное омовение в мельничном пруду, кто-то да заметит этот прыщ. Люди будут в ужасе!

Пойдут слухи и сплетни. Селяне перестанут возить ему зерно. Вместо этого они отправятся в Бишоп-Лейси. Она и Йоханнес пойдут по миру, в то время как другие будут процветать.

Все эти мысли крутились у нее в голове, пока она лежала без сна и лунный свет, проникавший сквозь окно, ярко освещал спину ее спящего мужа — и огромный прыщ на ней.

Она протянула руку и ухватила эту штуку двумя пальцами — большим и указательным…

У девочек, сидящих в кругу, отвисли челюсти.

— Это оказалось слишком легко. С едва слышным «хлоп!», — я имитировала этот звук, хлопнув пальцем по щеке, — эта штука лопнула, и гной потек наружу. Она еще немножко подавила, пока ранка не очистилась и не потекла кровь.

Ее муж шевельнулся, издал длинный вздох, перекатился на спину и захрапел.

На следующее утро он пожаловался, что поранил спину. «Должно быть, ты зацепился за плетень», — сказала ему жена, и больше он эту тему не поднимал.

Но время шло, и прыщ снова начал расти, еще более воспаленный и красный, чем раньше, если это возможно.

Как и в первый раз, мельничиха подождала до субботней ночи, когда муж уснул, выпив два (или даже три) кувшина эля, и снова выдавила эту штуку — на этот раз более уверенно, чуть ли не радостно.

Ее удивило, что, вместо того чтобы бояться, она на самом деле получает удовольствие.

Годы шли и шли, бордовый прыщ рос и с каждым разом становился все больше и синюшнее, чем прежде. Ей казалось, будто сама преисподняя наполняет его грязью и серой откуда-то из адских недр, таящихся в ее муже Йоханнесе.

Мельничиха обнаружила, что предвкушает тот момент, когда можно будет снова выдавить эту адскую гадость, к этому моменту превратившуюся в кисту. Каждый раз она с нетерпением ждала, когда же она медленно и постепенно наполнится.

А однажды вечером мельник умер. Между бифштексом и пивом. Вот так!

Он сполз со стула и умер, даже не успев головой коснуться пола.

Старуха смертельно испугалась! Вдруг это она убила его своими беспрестанными тайными манипуляциями? Что, если бы он был еще жив и спокойно ел мясо с пастернаком, если бы она оставила его в покое?

Что, если шериф графства схватит ее и повесит за преступление?

Так что она решила молчать и никому не рассказала о прыще и о том, что она сделала, а через несколько дней мельника похоронили в трансепте Святого Румвольда в массивной мраморной гробнице, на крышке которой вырезали его имя и даты жизни.

Время шло, и в деревне его начали забывать, как часто бывает с тем, что у тебя под носом.

Но вдова Йоханнеса его не забыла. О нет, совсем наоборот!

Она не спала ночами, думая не о своем покойном муже, но об этом наросте, который, может быть, все еще растет между его лопатками — даже в могиле. Некому его выдавить, размышляла она, и он продолжит увеличиваться. Вдова представляла его в темноте гроба, как он растет, растет, растет — и никто о нем не позаботится. Он покинут.

Женщина думала о прыще как о своей собственности.

И, по правде говоря, она по нему скучала. Ей недоставало процесса выдавливания. Она скучала по звуку, с которым прыщ лопался.

Она не могла совладать со своими мыслями. И ей стало ясно, что надо что-то делать.

Поэтому одной безлунной ночью старуха тихо выбралась из спящей деревни и направилась окольным путем вдоль берега реки в сторону церкви.

Войдя внутрь, она перекрестилась, дюжину раз прочитала «Отче наш» и две дюжины раз «Аве Мария» и с помощью крепкой кочерги, которую она принесла с собой, завернув в шаль, отодвинула крышку гроба.

Я снова сделала паузу в своем повествовании и осмотрелась. Огонь свечи горел совершенно ровно и тянулся вверх. Никто не дышал.

Даже Джумбо открыла рот от удивления.

— И?.. — прошептала она хрипло, и ее голос растаял в темноте, словно дым от сгоревшей спички.

— Там, в каменном гробу, лежал мельник, точно такой, каким она его видела в последний раз. На самом деле он совершенно не изменился. Может быть, каким-то чудом он стал нетленным, как, говорят, случалось с некоторыми святыми?

Или — и ее волосы встали дыбом при этой мысли — он до сих пор жив?

Я опять замолчала, чтобы мои слова произвели должный эффект. Одна девочка в дальней части круга начала всхлипывать.

— С трудом она… перекатила… его… на живот, — медленно произнесла я, — и сняла саван… в который было завернуто его тело… целиком, за исключением головы…

К этому моменту тишина стала невыносимой. Я позволила ей продолжаться, наблюдая за реакцией каждой слушательницы.

— И там… там был огромный фурункул, он вырос размером с гранат — и приобрел такой же бордово-синюшный цвет, как будто он был переполнен кровью!

Руки вдовы затряслись, когда она потянулась к этой штуке…

И когда она достигла цели, неожиданно раздался гулкий стон!

«Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!»