Сьенфуэгос

Когда корма «Ниньи» окончательно исчезла за горизонтом, удаляясь на восток, мрачное безмолвие, словно огромная черная чайка, раскинуло свои крылья над головами тридцати девяти человек, застывших у кромки воды. Они глядели, как судьба перерезает пуповину, связывающую их с привычным миром.

Даже самые черствые ощутили в сердце пустоту и безмерную печаль — как те, кого заставили остаться на острове силой, так и те, кто решил добровольно отречься от своей страны и прошлого.

Человеческая жизнь состоит не только из плоти, крови и надежд на лучшее будущее, но и из воспоминаний и переживаний, а этой жалкой кучке людей суждено было отрезать такую существенную часть своего существования и свести все помыслы только к Новому Свету, который они пока знали очень поверхностно.

Сьенфуэгос лежал на причудливо искривленном стволе пальмы, роняющей плоды в море, которая и почти горизонтально распласталась над белым песком пляжа, и пытался сдержать горькие слезы, наполнившие солью глаза. В этой борьбе он становился мужчиной.

Конечно же, он оказался среди тридцати девяти обреченных, потерпев неудачу при попытке попасть на борт уходящего корабля, но был среди них единственным, утратившим надежду снова увидеть женщину, которую любил с такой силой, как мало кто способен любить в этом мире.

По ту сторону океана его не ждали ни семья, ни богатства и почести, но для скромного пастуха с Гомеры тело, глаза и голос Ингрид Грасс, несомненно, являли собой и дом, и семью, и величайшую в мире славу и богатство, какими только мог обладать человек.

Ему хотелось плакать — но он не плакал.

Ему хотелось кричать в голос — но он хранил молчание.

Ему хотелось умереть — но он продолжал дышать.

Он чувствовал себя так, будто лопнул желчный пузырь и горькая жидкость разлилась по венам, достигнув каждой клеточки тела, отравив кровь и мысли и принеся такую боль, что разум не мог найти способ ее выразить.

В эти минуты он ненавидел весь мир, задаваясь вопросом, почему судьба решила сыграть с ним столь жестокую шутку, сначала поманив самым лучшим из того, о чем только может мечтать человек, а потом неожиданно отняв эту мечту, чтобы бросить в безумный водоворот бесцельных скитаний, подобно яростному смерчу, что вырвал дерево с корнем из родной почвы, чтобы перенести его за тысячу лиг и снова посадить — посреди пустыни.

Сьенфуэгос огляделся и увидел таких же опустошенных людей, сидящих на песке или взобравшихся на скалы. Они смотрели вслед кораблю, уносящему за горизонт всё их прошлое.

Их душами неуклонно овладевало смутное предчувствие близкой трагедии. Всего несколько часов назад они радовались, что нашли наконец землю обетованную, и грезили, что здесь их ждет прекрасное будущее. Теперь же эта земля казалась колдовской паутиной, коварной тюрьмой, из которой никому уже не выбраться живым.

Хотели они того или нет, но сейчас они превратились скорее в отверженных, чем в колонистов, ободранных моряков, брошенных на произвол судьбы так далеко, как никто еще не забирался. Они стали игрушкой в руках человека, который без колебаний и хладнокровно пожертвовал ими в своих мелочных интересах.

— Он своего добился! — заявил Кошак, когда сел рядом и обвел рукой теперь уже пустынный горизонт. — Теперь у него есть предлог вернуться.

— Что ты хочешь сказать?

— Не будь таким тупым, Гуанче! — сурово ответил рулевой. — Сам прекрасно знаешь. — Раз он не нашел ни золота, ни Великого хана, а лишь нескольких попугаев и голых дикарей, ему нужно как-то убедить короля с королевой, чтобы позволили вернуться, и этой причиной будем мы.

— А что он еще мог сделать? — спросил Сьенфуэгос. — На «Нинье» мы все бы не поместились.

— Так и было предусмотрено. Сдается мне, что для него всё вышло как нельзя удачно.

— Включая кораблекрушение?

Кошак убежденно кивнул.

— В особенности кораблекрушение. День как на заказ и момент подходящий, минимум риска, и впервые за всё плавание всей команде позволили напиться до беспамятства.

— Было же Рождество.

— Знаю! Было Рождество. В такой день ни одному разумному капитану не придет в голову странная мысль сняться с якоря, когда команда пьяна, а спешить совершенно некуда.

— Это ведь ты бросил румпель, — напомнил канарец.

— Да! — сурово признал астуриец. — Я... Но в таких обстоятельствах так поступил бы и любой другой. Впервые в жизни я чувствовал, что не состоянии держать глаза открытыми, и клянусь матерью, после стольких лет и стольких кувшинов вина я прекрасно знаю его эффект. Там было что-то еще.

— Это табак.

— Я эту дрянь даже не пробовал.

— Солнце и женщины.

— Рулевой должен быть более привычен к солнцу, чем флюгер на крыше, а женщины не утянут под стол всю команду. Там было что-то еще.

— Лучше не буду тебя слушать, — ответил Сьенфуэгос до странности серьезным тоном. — Такие измышления могут закончиться обвинением и приведут тебя на виселицу.

— Я виселицы не боюсь, — спокойно заявил Кошак. — Уже давно нужно было выкинуть за борт проклятого иудея. Но вы испугались, и вот теперь мы здесь, полагаемся на милость дикарей, и без всякой надежды вернуться домой.

— Он вернется!