Сенокос в Кунцендорфе

А тот и рад стараться. Эй, младшии сержант, не спеши, дай людям поговорить, повеселиться, говорю. А Кутузов смеется: «Ничего, товарищ лейтенант, после этой рюмки они еще веселее станут!» Гляжу, снова встает, качаясь, как маятник, Ганс и давай: «Фрейндшафт… Друшба…» Кто-то из наших ребят, кажется, Максимов, поддержал Ганса, тоже стал повторять: «Фрейндшафт, дружба…» Я уже обрадовался такой взаимной ситуации, но, как оказалось, радоваться было рано: взбунтовалась наша Ганна. Когда все стали кричать: «Фрейндшафт, дружба…» — она оттолкнула от себя стол, так что посуда зазвенела и посыпалась, сошвырнула с головы шляпу с пером и сиплым, надрывным, точно простуженным голосом сказала:

— Не хочу за фрейндшафт!… За победу хочу!… За нашу победу! — сказала и горько, навзрыд заплакала.

Застолье стихло. Женщины зашептались, мол, руссише медхен шлехт, плохо, она вайнен, то есть плачет. Пан Залесский, выпив, принялся закусывать, повторяя: «Так, так!» — и мотать головой. Кутузов, чтобы загладить неловкость, обнял Ганну за худые плечи, наклонился к ней, стал успокаивать:

— Ганночка… Рыбонька… Мы — за победу! За что бы мы ни пили, мы все равно пьем за победу!

Ганна плакала, за столом воцарилось неловкое молчание. И тогда немецкие фрау запели-затянули какую-то старую песню. Они пели и тоже плакали, как и Ганна, но плакали над чем-то своим, о чем и сказать-то можно только песней.

— Про что они поют? — спрашивают доктора.

А тот:

— Не знаю, лейтенант, это трудно перевести… Что-то вроде о том, что, мол, в прекрасном месте, лучшего не сыщешь, стоит мой родной дом, но мне пришла пора оставить его, покинуть его, а покидать-то жалко, вот незадача.

— Ну, об этом надо было раньше думать,— вставил словцо Кравчук.

Песня звучала дальше.

— А сейчас о чем? — спрашиваю.

— Да все о том же, лейтенант… Почти, как у нас: вот умру я, умру я, похоронят меня, и родные не узнают, где могилка моя… Ну, не совсем, чтобы так, слова-то другие, да и смысл другой, однако похоже...— И в этом месте, когда о смерти запели, доктор вскинул руку и сказал по-русски: — Ша!.. Хватит!.. Давайте веселую! Веселую!.. Ганс, скажи, чтобы пели веселую!

Ганс его не понял или сделал вид, что не понимает, и доктору пришлось самому перевести свои слова на немецкий язык.

Фрау согласно закивали: «Я, я, люстиг, люстиг!» — то есть веселую, веселую, я так понял. Однако веселая не получилась, и все стали расходиться. Разошлись фрау, разбрелись по темным аллеям до отбоя мои солдатики, ушел к себе и пан Залесский, бормоча что-то по-своему. Кутузов — тот еще раньше поехал проводить Ганну. Один Ганс, облокотившись на стол, сидел среди остатков прощального пиршества и, пьяненький, посоловелый, разговаривал сам с собой. Я прислушался. Ганс повторял слова песни.

Было уже поздно. Я поднялся в графский кабинет и лег спать. В эту ночь, уже под утро, мне приснилось, будто я возвращаюсь к себе домой, то есть в свою родную деревню. Иду знакомой дорогой, мимо знакомых березовых колков, через поля, где мне знакомы каждый кустик и каждая былинка. Хорошо, радостно на душе, люстиг, как сказали бы немцы. И то взять в расчет: я снова дома, в родном краю, вот сейчас увижу избы на опушке соснового бора, увижу свою улицу и свой дом. Помню, во сне было утро, и я подумал, что, наверно, все проснулись, встали, но меня не ждут, и я застану их врасплох. Наконец, вот и деревня… Но что такое? Я иду, иду, ускоряю шаг, а она отдаляется, как будто убегает от меня. Бежит дорога, бегут избы, убегает сосновый бор… Мне стало так страшно, то есть во сне страшно, что я с силой рванул с себя одеяло и… проснулся.

17 августа 45 г.

Воротились мы в дивизию вечером, почистились и помылись, а наутро я сразу к майору, начальнику штаба полка. Так и так, товарищ майор, задание выполнено.

— Вы на чем приехали? — интересуется начштаба.

— На тракторе,— говорю,— немецко-американской марки.

— Трактор не годится… Вот что, лейтенант, бери машину и пару солдат, поезжай обратно и передай сено полякам. Нам оно теперь без надобности. Ситуация изменилась, и наша армия вся садится на моторы. Сейчас иначе нельзя.

Вот это да, подумал я, а майору сказал:

— Кому же передать? Там всего ничего панов-то… Нашего сена им на десять лет хватит.

— Панов, говоришь? — задумался начштаба,— Нет, лейтенант, панам не годится. Ищи товарищей. Должны быть.

— Есть — искать товарищей! — отвечаю, как положено по уставу.

Хотел уже, идти выполнять новое задание — что еще оставалось делать? — да тут вспомнил про демобилизацию, сейчас о ней только и разговоры, остановился и говорю:

— А потом, когда передам сено товарищам полякам, и домой, я так понимаю, товарищ майор?

Начштаба как-то странно посмотрел на меня, как будто я сморозил глупость, и сердито спросил:

— Ты что, газет не читаешь, лейтенант?