Сент-Экзюпери, каким я его знал…

Леон Верт Сент-Экзюпери, каким я его знал…

Copyright © Editions VIVIANE Hamy, 1994, Octobre 2010

AKG Images / FOTOLINK

Вступление

Тусклая заря освещала мертвую лошадь, которая теперь значит для нас не более, чем косогор или межевой столб. Мы раздумывали, как нам быть. Наконец мы решаем тронуться в путь пешком. Приходится открывать все чемоданы, чтобы собрать в самый маленький из них немного белья. Это малоприятно, как любой переезд. И, как всякого мужчину, переезд меня пугает. Я устраняюсь. У меня лишь одна забота: взять с собой «Планету людей». Но не потому, что это роскошная книга. Я не слишком жалую дорогие издания. Дело в том, что книгу подарил мне Сент-Экзюпери, и прекрасная бумага, неразрезанные страницы – это не свидетельство тщеславного великолепия, а знак дружбы. И Сент-Экзюпери написал на этом экземпляре своим воздушным почерком несколько слов, которые, словно живой источник, питают мою дружбу. Я гордился бы этим посвящением, если бы не почитал дружбу выше гордости.

«Планета людей» доставляла мне не меньше тревог, чем радости. Когда мне понадобилось искать убежище, я доверил свою книгу хозяину, который спрятал ее на самой верхней полке шкафа, под грудой простыней. Затем, поразмыслив и решив, что мне снова, возможно, придется пуститься в путь, я подумал, что она будет в большей безопасности, если я возьму ее с собой. Но, не имея возможности уехать, я снова вверял книгу хозяину. И опять забирал. Сент-Экс, как вы осложнили наш исход![1]

Прежде всего потому, что он – один из лучших друзей, которые есть у меня в мире, и еще по причине духовного долга, ибо за много лет до того, как познакомиться с ним, я читал его – и он не ведает, как многим я ему обязан.

С искренней нежностью,

Антуан.

Свидетельство 1940—1944 Отрывки из дневника

Здесь нашли отражение лишь краткие замечания и размышления времен оккупации. Я следовал порывам, возникавшим у меня под воздействием газет и радио. Я записывал разговоры, услышанные в поселке или на фермах. Порой в полнейшем одиночестве я сталкивался с величайшими проблемами. Как будто это было моим ремеслом. А кроме того, поддавшись уже отжившей свое моде, записывал некоторые сны. Я запечатлел мелочи, то, что обречено на забвение, незначительные ощущения. И когда сегодня я натыкаюсь на излишнее внимание к собственному «я», оно кажется мне неприличным. Но я почти ничего не знал о камерах пыток и концентрационных лагерях…

Я не выбросил пассажи, где сурово отзывался о писателях, которые теперь уже умерли. Мое суждение или мое недовольство относилось не к их поступкам, а к их произведениям. Будь они живы, им все равно не удалось бы переубедить меня. Странное смешение. Но я ничего не стал поправлять. Было бы слишком легко спустя некоторое время добавить кое-какие штрихи, возвысить свои предчувствия и исправить ошибки.

Это объясняет множество сомнений, в которых, возможно, не только я, но и многие другие узнают себя. Это объясняет важность, придаваемую мной незначительным событиям.

Это объясняет и рассуждения относительно Германии в ту пору, когда я ничего не знал о творимых зверствах.