Сент-Ив

В тихом воздухе «Лунарди» поднимался почти вертикально, он пересек утренний туман и теперь свободно плавал в голубом эфире. Благодаря странному обману зрения, земля под нами казалось вогнутой; линии горизонта как бы загибались вверх, точно края чаши, наполненной в действительности морским туманом, а как нам представлялось – какой-то ослепительно белой пеной, блестевшей как снег. Движущаяся тень воздушного шара походила на лиловатое пятно среди этой белизны, на легкое, красивое пятно, которое можно было сравнить с аметистом, лишенным всех своих грубых свойств и обладающим только цветом и прозрачностью. Иногда незаметное дыхание ветра или, может быть, действие лучей солнца заставляли пену вздрагивать и расступаться. Тогда через образовавшиеся расщелины проглядывала земля, с людской суетой и хлопотами, показывались корабли в гавани, часть города, похожего на улей, из которого ребенок выкурил наружу всех пчел. Чудилось даже, будто слышится их жужжание!

Я выхватил из рук Байфильда подзорную трубу и направил ее в один из этих просветов. Передо мной, как бы в глубине светлого колодца, явился зеленый склон холма и на нем три фигуры, что-то белое мелькало над одной из них. Туман закрыл картину. Платок Флоры! Благослови, Господь, руку, которая махала им в ту минуту, когда (как я слышал впоследствии), сердце девушки ушло в ее башмаки, или, вернее, в башмаки скотницы Джанет. Во многих отношениях Флора отличалась большой оригинальностью, но она разделяла недоверие всех женщин к людским изобретениям.

«Лунарди» продолжал подниматься совершенно спокойно, корзина почти не колебалась. Только смотря на барометр, или бросая за борт лоскутки бумаги, мы видели, что шар движется. Я не чувствовал более ни малейшего головокружения, так как теперь ничто не показывало, на какой мы высоте. «Лунарди» был единственным осязаемым предметом в этой воздушной пустыне, и мы как бы сливались воедино с ней.

У меня от холода закоченели руки. Мы поднимались плавно, и английский термометр Байфильда показывал 13°. Я выбрал из груды платья толстое пальто, в кармане которого, на мое счастье, оказались теплые перчатки, потом выглянул из-за борта корзины и одним глазком посмотрел на Байфильда, старавшегося, насколько было возможно, держаться от меня подальше.

Морской туман рассеялся, и юг Шотландии расстилался под нами, точно географическая карта. Там дальше лежала Англия с заливом Сольуэ, врезавшимся в берег, точно светлое, широкое острие копья, слегка загнутое на конце; ясно виднелись также и Кумберлэндские горы, казавшиеся маленькими бугорками на горизонте. Все остальное было плоско как доска или как дно блюдечка. Белые нити больших дорог бежали от города к городу. Промежуточные возвышенности сгладились, города сжались, втянув в себя свои пригородные участки, как улитка рога.

– Сколько времени может «Лунарди» продержаться в воздухе? – спросил я Байфильда.

– Я никогда не пробовал этого, – ответил он, – но рассчитывал его часов на двадцать или на сутки.

– Мы увидим это. Я замечаю, все еще дует северовосточный ветер. На какой мы высоте?

Байфильд взглянул на барометр.

– Около трех миль, – сказал он. Дэльмгой услышал его замечание и произнес:

– Эй, эй! садитесь завтракать. Тут сандвичи, булочки и чистейшие напитки. Пир Эльшендера! Шипшэнкс достает виски! Воспряньте, Эльшендер! Заметьте, что нет миров, которые вы могли бы покорить, пролейте слезу и передайте мне пробочник. Ну, Дьюси, ну, сын Дедала, – если вы не голодны, то я-то пить хочу, да и Шипшэнкс тоже!

Байфильд вынул из одного из ящиков паштет со свининой и бутылку хереса (мне кажется, по этому выбору можно было составить правильное суждение о человеке). Мы сели завтракать. Голос Дэльмгоя так и журчал как ручей. Он весело и беспристрастно называл Шипшэнкса то царственным сыном Филиппа Македонского, то божественной Клориндой, уверяя при этом, что избирает его профессором супружеской дипломатии в Крэмондский университет. Передавая Шипшэнксу бутылку, веселый чудак обращался к нему с просьбой сказать тост, спеть песню.

– Пожалуйста, Шипшэнкс, – говорил Дэльмгой, – огласите небесный свод, – но маленький человек только сиял в ответ, он наслаждался вполне.

– Ваш друг обладает неистощимым капиталом остроумия, неистощимым, – повторял он.

Одно из двух: или мое остроумие истощилось, или холод заморозил его. Я не мог ни на минуту забыть, что на мне легкое бальное платье, кроме того, меня сильно клонило ко сну; есть мне не хотелось, но я с удовольствием выпил виски и, скорчившись, прилег под грудой пледов. Байфильд любезно укрыл меня. Не знаю, уловил ли аэронавт некоторую неуверенность в звуке моего голоса, когда я благодарил его; во всяком случае, он счел за нужное успокоить меня.

Я продремал весь день, в полусне я слышал, как Дэльмгой и Шипшэнкс что-то пели, как они шумели, а Байфильд старался уговорить их, но, по-видимому, безуспешно. Проснувшись, я увидел, что Шипшэнкс, свалившись на меня, жонглировал пустой бутылкой и показывал движения, какими бросают в море кабель.