Сент-Ив

Роули жаждал погнаться за ним, но я его не пустил, ведь мы на удивление легко отделались от мистера Белами — царапиной у меня пониже локтя и пулевым отверстием в левой стенке кареты. И теперь уже потише, не во весь дух, мы продолжали путь к дому архидиакона Клитроя. Благодаря этой драматической сцене и моей царапине, которую малютке угодно было окрестить раной, восторг ее и благодарность не знали границ. Ей непременно надобно было перевязать меня своим носовым платком, и при этом она чуть не плакала. Я прекрасно мог обойтись без ее слез, ибо терпеть не могу попадать в смешное положение, да и пострадал я не более, чем если бы меня оцарапала кошка. Право, я охотно попросил бы ее направить свои милые заботы на рукав моего плаща, который пострадал куда более руки, но у меня достало ума не свести эту драматическую историю к обыденному происшествию. Чтобы вновь обрести утраченное самоуважение, малютке было куда как важно, что ее спас настоящий герой, что, защищая ее, герой этот был ранен, и рану его она перевязала собственным платком (на котором, кстати сказать, даже не видно было следов крови); мне уже слышалось, как она рассказывает об этом событии «девицам из своего пансиона», следуя лучшим образцам сочинений миссис Радклиф, и обращать ее внимание на порванный рукав было бы не только невоспитанно, но, пожалуй, даже и бесчеловечно.

Вскоре мы завидели и усадьбу архидиакона. У крыльца стояла карета, запряженная четверней курящихся паром лошадей: она несколько отъехала в сторону, давая нам дорогу, и едва мы высадились, в дверях дома показался рослый священник, а рядом с ним краснолицый и, сразу видно, упрямый человек, который явно был в страшном волнении и размахивал над головой каким-то свитком. При виде этого человечка мисс Дороти упала на колени и обратила к нему, называя его папенькой, самые трогательные мольбы: она уверяла, что совершенно излечилась от своего недуга, глубоко раскаивается в своем непослушании и умоляет ее простить; очень скоро я понял, что ей нечего опасаться особой суровости со стороны мистера Гринсливза, — судя по всему, человек он был шумный, любящий, жадный до ласки и щедрый на слезы.

Желая не уронить своего достоинства, да и не замешкаться с отъездом, едва к тому представится возможность, я поворотился к форейторам Белами, чтобы с ними рассчитаться. Они не могли предъявить мне ни единой претензии, кроме той, о которой и сами не ведали, — что я беглец. Хуже всего в моем фальшивом положении было то, что, прежде чем отблагодарить кого-нибудь, мне всякий раз надобно было как следует подумать. Приходилось помнить, что не годится оставлять на своем пути ни недовольных, ни слишком благодарных. Но во всей этой истории с самого начала было столько шуму и треску, а пятый акт, где были и выстрелы, и примирение отца с дочерью, и похищение почтовой лошади, так отзывался мелодрамой, что сохранить это в тайне не было никакой надежды. Конечно же, будет теперь судить и рядить об этом на кухне прислуга всех гостиниц и постоялых дворов на тридцать миль вокруг по меньшей мере добрых полгода. А потому мне оставалось только отблагодарить всех так, чтобы благодарность моя вызвала как можно меньше толков, — достаточно щедро, чтобы никто не ворчал, и достаточно скромно, чтобы никто не стал хвастать: Решение мое было скорое, но недостаточно мудрое. Один из молодцов плюнул на свои чаевые, как он выразился, «на счастье»; другой, вдруг обнаружив нежданное благочестие, стал пылко просить господа одарить, меня своею милостью. Я понял, что вот-вот начнутся шумные изъявления благодарности, и вознамерился как можно скорее унести ноги. Приказав моему форейтору и Роули быть готовыми в путь, я поднялся на веранду и со шляпой в руке предстал перед мистером Гринсливзом и архидиаконом.

— Надеюсь, вы меня извините, — начал я, — мне совестно нарушать приятные излияния родственных чувств, которым я в некотором роде имел честь способствовать.

И тут разразилась буря.

— В некотором роде! В некотором роде, сэр! — воскликнул папенька. — Да что это вы такое говорите, мистер Сент-Ив! Ежели я получил назад мою голубку, ежели ее в целости-сохранности вырвали из лап этого мерзкого негодяя, я уж знаю, кого благодарить! Вашу руку, сэр, я по уши у вас в долгу! Хоть вы и француз, но, ей-богу, вы хорошей породы. И, ей-богу, сэр, ничего для вас не пожалею, просите, что хотите, хоть бы и руку Долли!