Сентябрь

Польский Аристид! Где там! В истории военного дела еще не было человека, который отважился бы на нечто подобное. Сколько раз преследовали, судили, казнили полководцев, которые проигрывали войны, но чтобы кто-нибудь сам просился под суд…»

Ромбич сел, подпер голову. Потом вскочил, бросился к двери: два шага туда и назад. Опять сел. Его увлекла новая роль. Если ему не дано быть великим благодаря победе, так пусть же он докажет величие в момент своей катастрофы.

В общем, он придет и скажет: «К черту главные линии обороны. Удирать за Вислу, пока есть возможность. Ничего не поделаешь, виноват. Бейте меня, сам отдаюсь в ваши руки. Берите другого, получше. Пожалуйста, Гапиш, к примеру, не первый день об этом хлопочет».

Лещинский все-таки прорвался:

— Пани…

— Кто? — заорал на него Ромбич. — Начальник штаба у себя?

— Уехал…

— Маршал?

— Вот, именно, вместе с маршалом. Совет министров… президент.

Ромбича трясло нетерпение самоубийцы. Он подскочил к Лещинскому, собирался крикнуть, что сейчас же едет на совет… В глазах Лещинского, помимо испуга и служебного усердия, он прочел почти насмешку и сразу осекся. Оба помолчали, и Лещинский вернулся к своему:

— Гм… Нелли Фирст…

Ромбич шагнул назад и одновременно с Лещинским опустил глаза. Он невнятно пролепетал, что раз и навсегда запретил частные визиты, но не дослушал объяснений относительно исключительности положения и неотложности дела Нелли, махнул рукой, сам отворил дверь, предоставив Лещинскому задернуть карту. Пробормотал только:

— Ищите связь с Шиллингом, доложите…

Нелли уже успела перезнакомиться с поручиками, вертевшимися в общем убежище. Входя к Ромбичу, она помахала им ручкой и одарила бесплатной ослепительной улыбкой.

Ромбич закрыл дверь, придал лицу грозное выражение, чтобы легче было упрекнуть ее за визит и за кокетство в приемной. Но не успел Ромбич открыть рот, как она бросилась ему на шею.

— Ах ты Ромбик-бомбик! Мой котик-муркотик! Как я рада! — Интимнейшим жаргоном их любви она сразу подавила готовые сорваться с его губ упреки и перешла в контрнаступление: — Ну и мировые ребята там, в передней! Парнишки что надо, первый класс, во какие! — Она подняла кверху большой палец с лакированным ногтем и сунула под самый нос Ромбича, напрашиваясь на поцелуй. — Ну и у нас теперь такая же колбасня в нашем заведении!

В новой пьесе ей дали роль пансионерки, и Фирст вошла во вкус школьного жаргона, считая его изысканным или даже сверхутонченным, и не сразу заметила, что ее трескотня раздражает Ромбича.

Теперь она это почувствовала. Он молча смотрел на нее и думал, что она, собственно говоря, некрасивая и пошлая бабенка: этакий привисленский, мясистый, бесформенный нос картошкой, подбородок с нелепой ямочкой, а оттого, что она гримасничает, щеголяя жаргонными словечками, рот стал еще больше. Только к глазам трудно придраться: у нее, у бестии, глаза опасные, их надо избегать, если хочешь устоять перед ее очередным капризом.

Она поняла его и, как в радиоприемнике, перевела рычажок с коротких волн на средние: отрывистый треск — и вот вместо популярной песенки зазвучала салонная музыка:

— Милый, я забыла, где нахожусь. Я так счастлива, что вижу тебя именно здесь, где ты вступаешь в бессмертие, в твоей замечательной мастерской стратегии, в лаборатории победы. Нет-нет, скорее в мастерской, в студии. Потому что стратегия — это прежде всего искусство! Как живопись, как поэзия! Нет, как музыка! Живопись слишком конкретна. А стратегия — это ведь чистая абстракция, не правда ли?..

Едва уловимым движением он стиснул челюсти. Она тотчас заметила это, но не сразу поняла, в чем дело:

— Не в том суть… Не это важно, я не затем сюда пришла. Дорогой, не сердись, но сегодня Варшава… Такое возбуждение.

С непритворным удивлением он поднял брови.

— Как же? — воскликнула гостья. — У нас ведь есть союзники! Мы не одни боремся!

Фирст с подъемом описывала в этой мастерской, в этой лаборатории, какое торжественное настроение царит в исторический день на варшавских улицах и в салонах столицы. Она повторяла сплетни, самые дикие, самые фантастические, вероятно, ждала их подтверждения или, скорее, опровержения. Ромбич молчал. Тогда с еще большим жаром и с полной серьезностью она заговорила о прогнозах на будущее, об отвлечении сил противника от Польши, об обязательствах союзников.

Почему он не смолчал? Что его, в конце концов, взорвало? Не скрыта ли в комплиментах по адресу Англии и Франции задняя мысль: мы — несчастные горемыки, а союзники — это сила…

— Бабья болтовня! — вскипел он. — Безумцы! Чем располагает Франция в данный момент? Тридцать дивизий — меньше, чем у нас! А у Англии что есть? Едва ли десять! Великие державы! У них линкоры? А ну-ка, махни на них по Варте на Видавку, по Висле на Нарев? Самолеты? Кто еще в августе получил от нас сорокапятимиллиметровые орудия? Для варшавской шпаны, кроме Парижа, ничего на свете нет, а что такое Париж? Скопище оборванцев! От них помощь?..

— Как? — Нелли растерялась и, казалось, едва не лишилась чувств от этого удара; присев бочком на стуле, она повторила: — Как? А союз? А договор?..