Сентябрь

Таким образом, двоих послали на фронт, а прочих отпустили. Теперь они остались в конференц-зале втроем, смотрели на карту, на бирюзовые флажки, в особенности на тот, который с последним обрывком ленты телетайпа передвинулся еще на несколько сантиметров ближе к Петрокову. Странно, но передвижка флажка огорчала Ромбича меньше, чем тогда, при разговоре с Кноте неделю назад. Оттого ли, что флажок торчал одиноко (о положении других дивизий еще ничего не было известно)? Оттого ли, что все портят командующие армиями? Оттого ли, что Кноте оказался не только врагом Ромбича, но и пораженцем и, по всей вероятности, шпионом?

Ромбич, однако, почувствовал себя прескверно, когда вспомнил, какие страхи одолевали его весь день, и решил, что неудобно этот вопрос полностью обойти молчанием. Поэтому осторожно, дабы не восстановить против себя маршала, утомленного тяжелой государственной работой, он начал доказывать, что первый этап войны окончен, что пора объявить о предусмотренном переходе на главный оборонительный рубеж — разные Видавки и Варты, — тем более что и так все армии уже туда отброшены.

Рыдз посмотрел на него отсутствующим взглядом. И разумеется, кивнул.

Ромбич снова заговорил о Висле: стоило бы взяться за подготовку обороны. Может быть, поручить это командующим ВО? Все равно они теперь не очень ясно представляют, куда себя девать.

Рыдз и с этим согласился. Совещание закончилось. Ромбич не без горячности принялся писать приказы. Теперь он был почти счастлив: он добился всего, чего хотел, и расплатился за это не своим гражданским самоубийством, а жизнью своего врага. Больше всего его обрадовал вопрос о Висле. Он немножко помучился, составляя диспозиции для командующих BO-I и ВО-II, — согласно донесениям, теперь в их распоряжении находилось по нескольку маршевых рот и кучка писарей. Ромбич с час рылся в папках, потом нашел выход: поручить военному министерству, пусть там сочиняют особые инструкции. В конце концов, нельзя все сваливать на плечи одного человека, даже если он и «наш Прондзинский».

12

До Келец они добрались только вечером: эти несколько десятков километров растянулись на целый день, шоссейные дороги забиты войсками и обозами, первыми волнами беженцев, движущихся вслепую, лишь бы за Вислу; в городках, возле железнодорожных станций, на любом перекрестке — налеты.

Фридеберг с утра ворчал себе под нос:

— У меня, в моей группе, что-либо подобное было бы невозможно!

Он выходил из себя; с каждым часом, проведенным в придорожном рву, под гостеприимными ветвями ели или под нависшей соломенной крышей хлева, у него с неведомой до тех пор силой росло странное чувство, будто жизнь бесцельно растрачивается, без толку, без пользы, и мучило другое, более понятное чувство: «Мы тут канителимся под Кельцами, а группа «Любуш», быть может, именно сейчас одна, без командующего, ведет отчаянный бой с врагом».

Он злился. Оба чувства сливались воедино. Страна находится в ужасающем пароксизме войны! Мечта всей жизни — в дурацких пятидесяти километрах за Кельцами. Мелькали обрывки воспоминаний о молодости, о первой войне, о мирном существовании сановника. Только теперь видно, как все это мелко. И тем горячее он мечтал о группе «Любуш».

Разумеется, мечты эти охлаждал ветерок беспокойства: справится ли он, поспеет ли? Не окажется ли превосходство сил врага слишком большим? Он чувствовал себя омерзительно, суетился, покрикивал на Минейко, а Балая побаивался и даже не смотрел в его сторону.

Когда они въехали в Кельцы, Фридеберг успокоился. Только что окончился очередной налет на вокзал, на улицах было еще пусто. Они стали искать штаб армии «Пруссия». Попадавшиеся навстречу солдаты не имели о нем ни малейшего понятия и не могли даже указать, где помещается комендатура города. Наконец какой-то полицейский объяснил, как туда проехать. А там их ждал тяжелый удар: штаба армии «Пруссия» не было в Кельцах ни раньше, ни теперь.

— Не может быть! — кричал Фридеберг. — Я еще сегодня разговаривал с офицером связи из штаба армии.

Он настаивал, чтобы сюда направили дивизию Закжевского!

В комендатуре качали головами:

— Недоразумение. Ваш офицер что-то напутал. О группе «Любуш» никто слыхом не слыхал.

К Фридебергу начали подозрительно приглядываться: не диверсант ли? Он вымолил все-таки некоторые сведения: штаб находился не то в Скаржиске, не то в Радоме.

Они закусили в плохоньком ресторанчике на площади. Балай брюзжал: он не выспался и ссылался на слова Наполеона о том, как важен для солдата отдых; потом снова завыли сирены, и он быстро побежал к машине, предоставив Фридебергу почетное право оплатить счет. На полном газу они рванулись вперед, красные отблески взрывов застали их уже под Загнанском.

Шоссе было хорошее и почти пустое, за час они доехали до Скаржиска. Стемнело, на шоссе их остановил патруль; они долго объяснялись под дулами винтовок и назойливым светом электрического фонарика. Наконец их пропустили в штаб гарнизона.