Сентябрь – это навсегда (сборник)

— Спасибо, мое маленькое чудо! — Дон Рамирес прижал его к груди, беспокойно заглянул в глаза. — А ты? Отец не простит… Поедешь со мной?

— Я сегодня разучился бояться, — тускло улыбнулся мальчик. — Возле вас. Не беспокойтесь обо мне. Попутного ветра…

Занималась заря, Мигель поднялся к себе, закрыл дубовую дверь на задвижку. А через минуту–другую внизу поднялся шум, ударило несколько выстрелов. Предчувствие беды сжало сердце мальчика, на глаза навернулись слезы. Он видел в окошко, как мечется на берегу отец со своими еще не протрезвевшими гостями, как он сыплет проклятия, посылая пули вслед паруснику.

На лестнице загремели сапоги.

— Это он, — злобно ревел Горгони. — Один он знает, где я держу ключи. Я убью его, как паршивого пса! Открывай дверь, уродина, слышишь! Убью!..

Дверь затрещала. Бабахнул один пистоль, другой. Пули щепили дерево, одна попала в баночку с краской и она, жалобно звякнув, полетела с полки.

Мигель бросился к своей картине, прижался лбом к шершавому полотну.

— Помоги мне! — прошептал он в отчаянье, захлебываясь от плача. — Спрячь меня…

Дверь упала. В комнатушку ворвался Горгони, за ним — остальные.

— Ищите ублюдка. Он где-то здесь, — прохрипел старик. — Я разнесу пулей его проклятую голову…

Перевернули кровать. Заглянули в нишу. Кто-то раздавил краплак, и сгустки краски расползлись по полу, будто кровь. Картина с грохотом упала.

Вдруг Смит остановился, пистолет выпал у него из рук. Повернул побледневшее лицо к Горгони.

— Слушай… Его здесь нет! В окне — решетка… Дьявол…

Он попятился к двери.

— Дьявол, дьявол! — завопили перепуганные гости, сбивая друг друга с ног, кинулись на лестницу.

Глупцы! Они ничего не знали о силе человеческого духа, о способности мысли открывать любые двери. Даже в сказку. Поэтому никто из них, конечно же, не заметил, что на картине появилась новая деталь. По зеленому лугу шел мальчик. Маленький мальчик. Он шел туда, где у горизонта виднелся прекрасный город из солнечных лучей.

Мальчик уходил не оглядываясь. Все дальше и дальше».

На следующее утро мы постеснялись уединиться, как раньше, на берегу залива Недотроги.

— Вы беретесь за ум, — сказала мама Ирис, когда мы вместе с нею свернули на пляж дома отдыха. — Лучше позже, чем никогда.

На пляже было многолюдно. Одни купались, другие упорно поджаривали себя на солнце, третьи прогуливались у кромки прибоя.

Проплыв к буйку и обратно, мы с Ирис уселись на мокрый песок и стали лепить из него крепость.

— Это будет наш дом, — начал фантазировать я. — У нас обязательно будет общий дом.

— Ты это всерьез?

— Посмотришь. Хватит, что в университете на заочном. Заочной любви не признаю.

— Но ведь я — Недотрога, — лукаво улыбнулась Ирис. — Ты сам меня так назвал. Кстати, о чем этот роман?

— Я читал только несколько отрывков. То, что сохранилось. Он обо всем. О чудесных цветах, которые сворачиваются при приближении злых и лицемерных. О людях, чьи души подобны этим цветам. О любви и подлости…

Мы говорим и говорим, ненадолго расстаемся — мать уводит Ирис на обед, затем снова парим над этим берегом — вдвоем, только вдвоем, не замечая людей и происходящего.

— Ой! — воскликнула вдруг Ирис. — Смотри.

К нам подошел лохматый пес, присел, дружелюбно поглядывая в нашу сторону.

— Давай назовем его Пришельцем, — предложила Ирис. — Он появился так же неожиданно, как пришельцы в твоем рассказе.

Я поцеловал ее, соглашаясь. Пришелец деликатно отвернулся.

— Ты что — люди вокруг! — испугалась Ирис.

— Ну и пусть. Между прочим, людей на пляже давно нет. Попрятались от дождя.

— А Пришелец? — возразила Ирис. — Он-то все видит.

— Нет, родная, — я осторожно отвел в сторону ее мокрые волосы, привлек к себе. — Заметь краем глаза: Пришелец самый воспитанный в мире пес.

Губы Ирис тоже мокрые от дождя. На них привкус то ли молока, то ли мятной конфеты, словом, чего-то детского и чистого.

У меня вновь все плывет перед глазами.

Пришелец отворачивается.

Во вторник Ирис была как никогда веселой и остроумной.

Иногда, правда, на нее находила необъяснимая печаль. Она умолкала, подолгу глядела на море, а то бросала на меня странные и тревожные взгляды, будто хотела убедиться, что я рядом.

Все открылось вечером.

Мы прощались в парке дома отдыха и, как всегда, никак не могли расстаться.

И тут я увидел, что Ирис… плачет.

— Что с тобой, любимая?

В сердце будто ударила черная молния. Я все понял, вернее, почувствовал.

— Лен, мама взяла билеты…

Мне сдавило горло, на глаза навернулись слезы.

— Я приеду, — сказал я, стараясь скрыть свое отчаяние. — Обязательно приеду… Если ты захочешь… К тебе. Навсегда.

— Почему? Ну почему мы не можем уйти куда-нибудь?! — прошептала Ирис — Как твой Мигель. В картину, окно, в сказку… Почему?

Я глянул на часы: поздно, Грин уже не придет.

В небе плыла огромная, яркая луна. Она сияла до рези в глазах, но море все равно лежало черное и слепое. Кое–где, будто порванные в порыве гнева письма, белели клочки пены. Под ноги то и дело попадались медузы, выброшенные на берег. Остро несло гниющими водорослями.