Сентябрь

Вот укрывшиеся в садиках беленые хатки — до них, может, километров пять, а может, и больше. Над ними ни дымка, на лугах — ни одной коровы. Деревню убаюкал воскресный покой. Быть может, парни готовятся к вечеринке, надевают высокие сапоги, приглаживают волосы, достают из сундуков белые рубахи. Гармонист пробегает пальцами по ладам — если бы это было немножко ближе, так, может, они услышали бы ее бархатные аккорды. Девушки навивают волосы на разогретый гвоздь. На лавочках перед хатами дремлют старики.

Далеко, может в трех километрах, а пожалуй, и больше — аллея тополей. Их двойной ряд уперся в красноватое кирпичное здание. Пивоварня? Паровая мельница? Сахарный завод? За ним ровное поле шоколадного цвета, вспаханное для будущей весны.

И еще дальше, куда ни глянь, лес. Пахнет грибами, но в этот жаркий день аромат смолы забивает их запах. Кучки мха, темно-зеленые, как артиллерийские петлицы. Засохшие, хрустящие под ногами седые лишайники. Заяц сорвется с соседнего люпинового поля и шумно кинется вперед, сверкая рыжевато-белым задом.

Что же еще вычитать в этой книге, предусмотрительно перескакивая через абзацы, страницы, главы, насыщенные тревогой, от гнета которой Фридебергу всего полчаса назад удалось избавиться? Не смотреть на плоскую черную тучку над горизонтом, предвещающую очередной пожар. Не прислушиваться к треску выстрелов, доносящихся слева, и негромким орудийным ударам, ухающим далеко справа.

Фридеберг выдержал полчаса, больше не смог. Перед глазами все еще было обманчивое спокойствие этой огромной равнины, а к нему уже вернулась ненужная и неотвратимая тревога.

Он встал и, прихрамывая от внезапного ощущения своей старости, подошел к машине. Минейко, хоть его и не просили, вскочил и последовал за ним. С помощью шофера они извлекли из машины вещи — два небольших чемодана, рюкзак, портфель — и перетащили все это в кустики. Фридеберг тяжело сел, подогнув по-турецки ноги. Потом он открыл чемодан, высыпал его содержимое, отобрал все бумаги, остальное запихнул назад. Затем взялся за портфель. Инструкции, письма, карты, заметки, дневник, несколько книжек.

Он начал медленно, методически рвать книги, по одной, по две страницы. Спичка: почти невидимое при ярком солнце, красноватое маленькое пламя. Чернели обуглившиеся листки бумаги, пожелтевшие клочки он снова разрывал пополам и кидал в огонь.

К четырем часам он покончил с этим занятием, но вспомнил еще кое о чем и обыскал свои карманы. Орденская книжка Виртути Милитари… Он выхлопотал этот орден, можно сказать, по знакомству уже в послемайский период. Телеграмма о назначении в группу «Любуш». Он смотрел на картонную обложку книжки, на десяток слов, нацарапанных карандашом на бланке. Язычки пламени еще ползали под его ногами. Он не стал жечь ни орденскую книжку, ни телеграмму. Фридеберг кинул в огонь только стопку своих визитных карточек, удостоверения различных охотничьих, гоночных и прочих обществ, почетным членом которых он состоял. Огонек весело подскочил.

Потом он почувствовал, что его мучит голод. У них не было никакой еды. Фридеберг в сердцах крикнул Минейко:

— Это ваша вина, отправляйтесь в машину, поищите!

Он даже не оглянулся, когда Минейко пришел назад. Фридеберг знал, что в машине ничего нет. Минейко долго мялся за его спиной, наконец решился:

— Ничего нет, кроме…

Это была бутылка старки, большая, пузатая, закутанная в мох, кажется поддельный. Фридеберг захватил ее в спешке, когда они пустились в свою трагическую одиссею. Он сердито махнул рукой, потом одумался:

— Откупорить!

Они пили по очереди прямо из бутылки. Фридеберг давился, кашлял. Огненный вкус водки, которой он едва не захлебнулся, напомнил ему какую-то сценку двадцатипятилетней давности.

Должно быть, поэтому он приободрился и, глядя на Минейко и даже на ворчливого Гамрака, почувствовал, как у него теплеет в груди.

Капрал Гамрак сидел на корточках, но по крайней мере верхняя половина его туловища сохраняла стойку «смирно». Когда Фридеберг во второй раз дал ему бутылку, Гамрак вскочил и даже щелкнул каблуками так, словно получил из генеральских рук не бутылку, а шпагу, возводящую его в ранг рыцаря.

Фридеберг тоже встал и хлопнул его по плечу:

— Эх ты, наша армия!

Теплота разливалась в его груди, он едва удержался, чтобы не обнять Гамрака, не прижать к себе, не поцеловать. Вместе с этой теплотой появилось легкое покалывание в области сердца, легкое и даже приятное.

— Эх ты, наша армия! Взлелеянная нами!

И он начал говорить, как ему казалось, очень умно и точно, круглыми фразами, приправленными соусом из Яна Хризостома Пасека [73], как-то подходящими к этому широкому горизонту, далеким лесам и белеющим среди зелени деревенским хатам.