Сентябрь

— А я почем знаю?! — крикнул Дунецкий и так ударил кулаком по дерну, что поднялась пыль. — Ольшинский приказал, и все! Ну и что из того, что девятнадцать убитых? У тебя еще остались люди, ты еще не всех потерял! Да иди к черту!

Они бежали назад, нагнувшись, волочили винтовки по песку, выставляли зады, как четверть часа назад немцы. Далекая артиллерия молотила поле, каждые пять минут серия взрывов вскапывала землю, пулеметы молчали, немцы еще не успели снова занять окопы.

И еще день на прежних позициях. Три налета, и каждый длится полчаса, а рота лежит на сырой земле, кося глаза на небо… К вечеру действует десять батарей. Взлетают фонтаны песка; соседняя рота не выдержала, бежит в тыл. Маркевич свою удерживает: двенадцать убитых, девять раненых.

Ночью полк снимают с позиции, быстрым маршем перебрасывают на север, на Сохачев.

Коротким, увы, коротким было то мгновение. Маркевич шел впереди своей роты — пятнадцать рядов по четыре человека в каждом, — едва не засыпая на ходу, сквозь сон вспоминая немецкие спины, мелькающие каблуки, ветерок. Но достаточно было ему споткнуться, как он вздрагивал, приходил в себя — и в памяти возникали только танки, бьющие прямо по нему, самолеты, гитлеровская артиллерия, беспорядочное бегство.

Часа три они двигались в темноте, лишь где-то впереди, слева, пылало далекое зарево. Потом короткий привал, инструктаж на обочине. Невидимый в темноте командир полка сообщил:

— Попытка большого наступления провалилась. Будем пробираться ночью через Пущу Кампиноскую на Варшаву или Модлин. Если роты потеряют друг друга, каждая должна самостоятельно пробиваться, продираться, проскальзывать. Проинструктировать солдат. Кругом, марш!

Снова протопали всю ночь. Миновали городок, охваченный огнем, каждые несколько секунд сотрясаемый взрывами. Потом шли еще несколько километров и добрели через вытоптанный луг до реки. Мост был плохонький, саперы спешно сколачивали его на ночь, а днем прятали в прибрежных кустах. Здесь пришлось ждать; солдаты сели на корточки, один из них закурил. Тотчас, свирепо бранясь, к нему подскочил сержант. Проштрафившийся солдат долго гасил каблуком сигарету.

Наконец они переправились. На том берегу стоял Дунецкий. Он подхватил Маркевича под руку и оттащил в сторону.

— Паршивое дело, — сказал он шепотом, — в нескольких километрах отсюда начинается лес. Вернулась разведка: за полотном узкоколейки — немцы. Кажется, танки. Надо прокрадываться. Этот негодяй Ольшинский куда-то смылся. Есть у вас компас? Направление — северо-восток. Это значит курс семьдесят. Ни в коем случае не сворачивать к югу, там скопление гитлеровцев.

— Ольшинский… — начал Маркевич, но Дунецкий только цыкнул и стиснул его руку.

С минуту они прислушивались. Два сильных всплеска, один за другим. Взрыва не последовало. «Разом, хо-о-оп!» — крикнул кто-то. Снова всплеск.

— Черт! — махнул рукой Дунецкий. — Сбрасывают в реку пулеметы, не протащить их через эти заросли. Кулаки у нас только остались и штыки. Да, доигрались. Ступай, черт с тобой. Дай морду.

Тотчас за мостом начинался луг. Мрак, далекое зарево, в глазах солдат мерцают красноватые блики. Цебулю с тремя солдатами Маркевич отправил вперед.

— Не собьешься с пути?

— Идти так, чтобы дышло Большой Медведицы было слева… ну а зарево справа, сзади… постараюсь…

Мрак, черные кусты становятся все гуще.

Медленный ночной марш длился час: чей-то тихий кашель, приглушенный топот на лугу, едва слышное позвякивание походных котелков.

Горизонт усеян звездами, сзади побледневшее зарево. В отдалении тяжело ухают орудия.

Горизонт словно поднялся. Маркевич остановился, присел, стараясь разглядеть, что это вырисовывается на фоне неба.

Узкоколейка! Насыпь! Тут засели немцы! Но Цебуля прошел той стороной — и ни крика, ни выстрела.

Они стояли, прислушиваясь. Ночь, огромная и пустынная, продолжалась. Двинулись вперед, долго переползали через насыпь. Маркевич шикал на солдат всякий раз, когда слышал шуршание осыпающегося гравия. Как во сне, затягивались секунды, замедлялись движения рук, удлинялись горбы рюкзаков на фоне далекого зарева.

Вот и опушка леса; в косматых сосновых ветках уже терялись звезды. Маркевич велел солдатам идти гуськом, сам пошел впереди.

В лесу он почувствовал себя более уверенно, немцев он не мог представить себе иначе, как на дорогах, в танках, машинах, ну, на худой конец — в открытом поле. Здесь до боли напряженное ожидание огня, взрыва, удара как-то притупилось.

Бледные лучи звездного света проникали даже сюда, сквозь мелколесье. Слишком громко трещали сухие ветки. Слева и справа выплывали стволы сосен, похожие на колонны из неполированного черного мрамора.

— Подпоручик! — вдруг раздался шепот впереди.

Он бросился на землю, прежде чем понял: это Цебуля.

— Лес кончается, — шептал ему на ухо Цебуля, — отсюда шагов двести. Там опять кусты, и в кустах немцы.

— Откуда ты знаешь?

— Лопочут по-своему. Их, должно быть, много, потому что ничего не боятся, разве что песни не поют…

Солдаты встали. Цебуля еще добавил: