Сентябрьские розы

– Безобразничала, Гийом: ходила в клубный бассейн с Терезой и Кастильо… Только не изображай из себя командора, любовь моя, тут нет ничего особенного. Я обожаю плавать… Но вода была не очень теплая, и мы отправились в бар «Гранады», чтобы выпить мартини и согреться немного, а еще подождать тебя. Потом Тереза вернулась домой. Все в высшей степени невинно и безобидно.

– И так же невинно было говорить: «Мне кажется, Педро Мария, я знаю тебя всю жизнь»? В точности то же самое ты говорила и мне… И давно вы на «ты» с Барнабу? Сегодня утром ты увидела его первый раз в жизни!

– Как ты его называешь?.. Но, бедный Гийом, я же тебе уже говорила: по-испански мы сразу же переходим на «ты», и никакой это не признак близости. И это правда, у меня было ощущение, что я давно его знаю: я ведь читала его стихи, я знаю их наизусть, я играла в его пьесах. Это ведь никакая не связь, no?

Поднимаясь, она произнесла грустно и покорно:

– Так это все, Гийом? Я тебе больше не нужна? Мне уйти?

Он тоже встал, заставив себя улыбнуться:

– Нет, я не буду таким суровым. Перед тем как обречь себя на вечные муки ада, ты имеешь право на пару кусочков мяса с кровью и бутылку красного вина.

Она взяла его за руку:

– Я не хочу ни мяса с кровью, ни красного вина. Я хочу твоей любви… Ты мне ее дашь?

И поскольку он не ответил, она повторила:

– Гийом, ты дашь мне свою любовь?.. Если нет, я ухожу.

– Ты сумасшедшая, – сказал он, – ты ведь сама знаешь… Просто я ревную.

– И мне это нравится, – ответила она. – Если бы ты не ревновал, ты не был бы влюблен… Soy feliz.

Отправляясь в ресторан, они снова были добрыми друзьями, и каблучки Лолиты весело стучали по кремнистым тротуарам Боготы. Донья Марина радушно приняла их. Когда Долорес выпила свою бутылку вина и выкурила целую пачку сигарет, она стала грустно каяться.

– Гийом, – серьезно произнесла она, – ты сейчас принял мои объяснения, но это все неправда… Я действительно кокетничала с Кастильо.

– Ты всегда кокетничаешь, – сказал он. – В этом нет ничего плохого, это обычная форма вежливости.

Но ей необходимо было исповедаться:

– Не будь таким снисходительным, Гийом… Я не просто кокетка, я скверная, порочная. Я могу насмехаться над людьми, которые меня любят, и пытаться сделать им больно. Да, даже тебе… И это не моя вина, просто со мной в жизни так плохо обращались! Мой первый мужчина был страшный эгоист. Муж, которого я хотела полюбить, меня развратил. И я стала жестокой. Ты был со мной таким нежным и ласковым, а я предала тебя, о! только в мыслях, но все равно это ужасно…

Он вновь начал тревожиться:

– Что же ты сказала этому мужчине? И почему ты кокетка? Это так прекрасно, единственное в своем роде чувство.

В этот момент в ней словно произошел резкий надлом. С едкой иронией она передразнила его:

– «Это так прекрасно, единственное в своем роде чувство». «Ты хочешь, чтобы я была чистой, / Ты хочешь, чтобы я была целомудренной, / Ты хочешь, чтобы я была белоснежной», – так, да? А мне бы очень хотелось увидеть, buen hombre,[43] письма, которые ты сейчас пишешь своей жене! Ты, конечно, уверяешь ее в своей любви, пишешь, как тебе не терпится ее увидеть, ты ничего не пишешь про опасную Периколу, кокетливую и лживую, с которой сейчас проводишь дни и ночи, no?.. Так по какому праву ты проповедуешь верность и преданность?

Фонтен с восхищением выслушал ее великолепную тираду и в очередной раз подумал: «Какая великая актриса!» Он не мог знать наверняка, что именно она сказала Кастильо, что она обещала, возможно, этому мужчине, но сейчас, в эту самую минуту, она, близкая, плачущая, казалась ему такой прекрасной, что желание было гораздо сильней, чем гнев. Он подумал, что уже поздно, а они теряют драгоценное время.

– Ты зайдешь на минутку ко мне? – спросил он.

В глазах Лолиты, затуманенных слезами, промелькнуло торжество.

– Закажи мне еще ликера, – попросила она, – и мы пойдем.

XII

Весь следующий день Долорес провела в театре с директором и режиссером. Гийом Фонтен постарался успокоить Овидиуса Назо: он согласился пообедать у весьма любезного французского посла, который выражал признательность за благотворное воздействие его выступлений; он поужинал у министра иностранных дел, человека очень образованного, который преисполнился к нему симпатией; он выступал по национальному радио, а в университете прочитал лекцию о Поле Валери, она очень понравилась этим людям, каждый из которых сам был поэтом. Вечером он был весьма доволен собой и думал: «В сущности, этот славный Овидиус совершенно прав. Я здесь для того, чтобы делать свою работу, я старый профессор, и только…» Прощаясь перед театром, Мануэль Лопес передал ему просьбу министра, чтобы завтра Фонтен отправился в Медельинский университет.