Сентиментальная лирика о любви

Давай поговорим, судьба!

Проста беседа.

Всё начинается с себя,

а не с соседа.

Прекрасно ближних понимать,

похвально даже.

Но – бесконечно отнимать

не от себя же!

Искать, страдать, вершить свой труд,

отнюдь не сладкий,

чтоб кровь твою двуногий спрут

давил в достатке…

Не упоить, не утолить

того уродца.

А страсть высокая – дарить –

всё не уймется.

Дарить, бесценный строить мост –

назло всем ценам!

Но смотрит трезвоглазый монстр

с иным прицелом.

Дарить тому, кто врёт хитро, –

страшней напалма.

Не стану я творить добро

кому попало!

О, потребляющая мразь!

К тебе презренье

во мне удерживает страсть

добротворенья.

Люблю зверушек и детей,

их злость не душит

и нет бухгалтерских затей

в их ясных душах…

И вот растерянный такой,

в тоске законной

стоит с протянутой рукой

бандит знакомый.

И трубы новые трубят

моей гордыне!

А у ребят и у зверят

прибудет ныне.

«Злись, страдай или радуйся…»

Злись, страдай или радуйся,

или жмурься тревожно –

нет всеобщего равенства,

и оно невозможно.

Пусть всей кровью возжаждано,

но – судьба и ошибка:

бизнес любит не каждого,

а тем более – скрипка.

Мы загадочно разные.

Пусть неверно, безбожно, –

нет всеобщего равенства,

и оно невозможно.

Но намёком, лазейкою

возникает в сознанье:

разве равными, серыми

мы нужны мирозданью?

И трудяги, и праздные,

тут – не зря, там – напрасно,

мы – такие, мы разные.

Но, что лучше, – не ясно…

Иуда

…Мне вспомнился Иуда.

Вот день. Ещё он наш.

Всё хорошо покуда.

А завтра ты предашь.

Пророчески и странно,

хотя едва, слегка,

уже заныла рана,

которой нет пока.

И ты готов, Иуда,

к тому, что выбрал сам.

Готов. Не будет чуда.

Не время чудесам.

Подонок и паскуда,

у бездны, у креста –

давай, не трусь, Иуда,

целуй меня в уста!

Тащись в свою трясину,

трясись, трудись, хитри!

…И заодно осину,

осину присмотри.

Дураки

Живут на свете дураки:

на бочку меда – дегтя ложка.

Им, дуракам, все не с руки

стать поумнее, хоть немножко.

Дурак – он, как Иван-дурак,

всех кормит, обо всех хлопочет.

Дурак – он тянет, как бурлак.

Дурак во всем – чернорабочий.

Все спят – он, дурень, начеку.

Куда-то мчит, за что-то бьется.

А достается дураку –

как никому не достается!

То по-дурацки он влюблен,

так беззащитно, без опаски,

то по-дурацки робок он,

то откровенен по-дурацки.

Не изворотлив, не хитер,

твердя, что вертится планета,

дурак восходит на костер

и, как дурак, кричит про это.

За друга на себя вину

дурак возьмет – и в ус не дунет.

Дурак уходит на войну,

бросает «бронь»: ищите дурня!..

Живут на свете дураки,

идут-бредут в своих веригах,

невероятно далеки

от разных умников великих.

Но умники за их спиной

гогочут:

– Видели растяпу?

Дурак, весь век с одной женой!

Дурак, не может сунуть в лапу!

Дурак, на вдовушке женат

и кормит целую ораву!..

Пусть умники меня простят:

мне больше дураки по нраву.

Я и сама еще пока

себя с их племенем сверяю.

И думаю, что дурака

я этим делом не сваляю.

А жизнь у каждого в руках.

Давайте честно к старту выйдем,

и кто там будет в дураках –

увидим, умники!

Увидим.

«Не зазнавайся, человек!..»

Не зазнавайся, человек!

Опять беда тебя постигла.

Долина гейзеров погибла.

Камчатка. Двадцать первый век.

Чума, холера… Так вчера

мир о себе напоминал нам.

А нынче – жуткая жара

сжигает адовым напалмом.

И, как непобедимый бич,

необратимо и недужно

любовь подстерегает «вич»:

как будто и любви не нужно!

Но ты из-под тяжёлых век

глядишь, как будто мир – лишь сцена.

Не зазнавайся, человек!

Держись того, что впрямь – бесценно.

Не проклинай свой трудный век,

где мать любила и качала,

не зазнавайся человек,

начни с нуля, начни сначала!

Сам этот древний мир качни,

как лодку, запустив в дорогу.

Начни! Хотя бы так: начни.

Как выпало однажды Богу…

«Дела не то чтобы плохи…»

Дела не то чтобы плохи,

но требуют участья…

Друзья мои, а вы глухи,

хотя глухи от счастья.

И наконец-то поняла,

как было вам со мною,

когда и я сама была

за тою же стеною…

По телефону воркотня

мне объясняет явно,

что вы не слышите меня,

хоть не чужая я вам.

И я смиряюсь, я смирюсь,

как будто все, как надо.

И вашим смехом я смеюсь,

успехам вашим рада.

А что же делать мне с моим

не то чтобы несчастьем?

Не сладила я нынче с ним,

пусть проходным, нечастым…

Но я воспряну, соберусь,

я отгорюю горе,

скажу как в книжке:

«Здравствуй, грусть!» –

и грусти дверь открою.

Моя печаль, моя беда,

водоворот – воронка!

Все смоет полая вода,

вся боль – до поворота.

И скоро поредеет мгла,

и, словно луч рассвета,

взойдет: «Печаль моя светла»,

придет: «Пройдет и это…»

«Была моложе и куда как строже!..»

Была моложе и куда как строже!

Да затупился яростный кинжал.

Люблю друзей,

но и врагов, похоже,

почти люблю, поскольку мне их жаль.

Друзья, ведь вы мои делили муки…

Враги, спасибо, что мой день не тих…

Так будьте все, живите, грейте руки

на горестях и радостях моих!

«Умер тот, кто обидел однажды…»

Умер тот, кто обидел однажды –

мимоходом, легко, на бегу,

и томило подобие жажды:

отплатить, не остаться в долгу.

Только смерть все акценты сместила.

Не могу я о нем не грустить.

Я жалею его, я простила!

…Надо было при жизни простить.

«Этого хотела?…»

Этого хотела?

Этим замкнут круг?