Сентиментальная лирика о любви

У меня свое протяжение,

крупных звезд оселки…

Ну а вдруг

           твое притяжение —

не узлы, не силки?

И когда-нибудь мне, отважась, ты

скажешь так, что пойму:

как тебе твоя

сила тяжести

тяжела одному…

Осень

Все в природе строго.

Все в природе страстно.

Трогай иль не трогай —

то и это страшно.

Страшно быть несобранной,

запутанной в траве,

ягодой несорванной

на глухой тропе.

Страшно быть и грушею,

августом надушенной:

грушею-игрушкою,

брошенной, надкушенной…

Страсть моя и строгость,

я у вас в плену.

Никому, чтоб трогать,

рук не протяну.

Но ведь я – рябина,

огненная сласть.

Капельки-рубины

тронул – пролилась!

Но ведь я, как ярмарка:

вся на виду.

Налитое яблоко:

тронул – упаду!

Лес тихо охает.

Остро пахнет луг.

Ах, как нам плохо

без надежных рук!

Наломаю сучьев,

разведу огонь…

И себя измучаю, и тебя измучаю:

«Тронь!..»

…Не тронь!..

«Глаза твои неотступные…»

Глаза твои неотступные,

неслышные, как волна,

гайдучьи твои, преступные…

Да разве я не вольна?!

Хочу я от них избавиться,

забыть,

задурить,

избаловаться,

чтоб фарами отмигали

и скрылись, судьбу коря!

Но светятся, как медали,

и держат, как якоря.

По тропам горным, гураньим

гуляю последним гуляньем.

Свищу и ветку верчу.

Домой идти не хочу!

Весны еще что ли мало?

Ночь, ходи веселей!

…Чего ж я ее ломала,

сиреневую сирень?

Но желтое жало осени —

сквозь жалость мою и страх.

И вся я, как в черных оспинах,

в болящих твоих глазах.

Домой прихожу. Без света

подушку рукой найдя,

падаю, будто с ветки

тяжкая капля дождя.

Сирень увядает в баночке.

Горько пахнет весной.

Глаза, как ночные бабочки,

кружатся надо мной…

«Ты, как мальчишка, прост и прям в любви…»

Ты, как мальчишка, прост и прям в любви —

ни шагу вправо и ни шагу влево.

В любви тебе нужна не королева,

а прямота бесхитростной ладьи.

Да, я не королева, я ладья.

Но, грубой лепки, мои руки крепки,

и ты мне верь, как доверяли предки

простой ладье, в ней по морям летя.

Я остров

Я остров, я атолл, коралл,

и среди бела дня

мужчина, как большой корабль,

уходит от меня.

Уходит прямо, не тайком,

сияя и трубя!

А я мечтала о таком,

а я ждала тебя.

Не в одиночестве жила.

Я смутно, с первых лет:

твое дитя, твоя жена,

твой след и ясный свет.

Но, гордо брызгами пыля,

исчезнешь ты вдали

с запасом хлеба и угля,

с теплом моей земли.

О, это – женская беда!

Мы – женщины, и мы

вам пастбища, и города,

и реки, и холмы…

Мне ничего не жаль, корабль.

К другой земле причаль.

Ни – возвратить, ни – покарать,

поэтому – прощай!

О, эта женская беда

горька и высока.

Суда уходят без суда.

Куда? В моря, в века…

Прощай, мой берег, мой корабль.

Ни слезоньки из глаз.

К тебе, как к дереву – кора,

прильну в последний раз.

«Становлюсь я спокойной…»

Становлюсь я спокойной.

А это ли просто?

…Мне всегда не хватало

баскетбольного роста.

Не хватало косы.

Не хватало красы.

Не хватало

на кофточки и на часы.

Не хватало товарища,

чтоб провожал,

чтоб в подъезде

к губам рукавичку прижал.

Долго замуж не брали —

не хватало загадочности.

Брать не брали, а врали

о морали, порядочности.

Мне о радости радио

звонко болтало,

лопотало…

А мне все равно не хватало.

Не хватало мне марта,

подобревшего тало,

теплоты и доверия

мне не хватало.

Не хватало,

как влаги земле обожженной,

не хватало мне

истины обнаженной.

О, бездарный разлад

между делом и словом!

Ты, разлад, как разврат:

с кем повелся – тот сломан.

Рубишь грубо, под корень.

Сколько душ ты повыбил!

Становлюсь я спокойной —

я сделала выбор.

Стал рассветом рассвет,

а закат стал закатом…

Наши души ничто

не расщепит, как атом.

«По счастливой воле случая…»

По счастливой воле случая,

то робея, то грубя,

всем, что есть на свете лучшего,

я поверила в тебя.

Мне и пляшется, и плачется,

и бесстрашны смех и грусть,

словно я в ребячьем платьице

к взрослому,

            тебе,

                       тянусь…

Это чувство не уронено

ни к тщеславью,

ни к рублю.

Я люблю тебя, как родину,

как отца и мать люблю.

Все мне – праздник,

все – по норову,

и —

           бездонней и теплей —

я людей люблю по-новому:

силой всей любви к тебе!

«Я – как девчонка из деревни…»

Я – как девчонка из деревни.

Роса и лес в моей крови.

Поговорим с тобой на древнем,

на грубом языке любви.

На том тяжелом, первобытном,

с шершавым рубленым лицом,

что как по камушку – копытом,

по первопутку – колесом.

Поговорим с тобою молча,

как дым горчащий – из трубы,

как летний дождь дорогу мочит

и как растут в лесу грибы.

Поговорим на том прекрасном,

который знаем ты и я,

на том очищенном – и грязном,

как в непогоду колея.

Поговорим на этом вечном,

не зная больше ничего,

поставив тоненькую свечку

тому, кто выдумал его.

«В сорок втором ходил к нам интендант…»

…В сорок втором ходил к нам интендант —

наук каких-то хитрых кандидат.

За мамой он ухаживал упрямо.

Не поддавалась интенданту мама.

Не потому, что папа воевал,

хотя уж это что-нибудь да значит!

Все обстояло здесь совсем иначе:

отец тогда не больно б горевал.

Была на фронте у него жена,

а если говорить грубей и проще —

там, на войне, с ним женщина жила,

а нам он деньги посылал по почте.

Мать знала. Донесла-таки молва!

Но мать обиду молча проглотила

и на почтамт, как прежде, приходила.