Сентиментальный марш. Шестидесятники

Никогда не смогу понять, почему после первого живого концерта Матвеевой, на который я попал, – как сейчас помню, 16 ноября 1984 года, Театр эстрады, – я проревел всю ночь: что она там такого пела особенного? Ну, «Братья капитаны», ну, «Океан-океан», «Табор», «С гор ветерок», на пластинках, кажется, не выходивший, и «Баркаролу» на превосходные стихи Ивана Киуру, мужа, друга, поэта сильного и недооцененного. Часть этих вещей я знал, часть слышал впервые, а ревел, наверное, не от самих этих песен, а от жизни, которая после них казалась особенно плоской, настолько они были лучше. Я работал тогда в детской редакции радиовещания, в «Ровесниках», и воспользовался случаем – позвал Матвееву и Киуру к нам выступать. С тех пор, со своих шестнадцати, я стал к ней вхож на правах ученика. Вокруг Матвеевой и ее мужа всегда крутилось некоторое количество детей и подростков, дачных ли соседей, восхищенных ли школьников, – часть потом отсеивалась, а часть оставалась, и я остался. Иногда, страшно сказать, я пользовался этим знакомством совершенно хищнически: «Новелла Николаевна, простите, бога ради, завтра экзамен по зарубежке, а я не читал то-то». В ее пересказах я узнал большую часть прозы Диккенса и всего Честертона, и когда потом читал это сам – понимал, насколько ярче и фантастичнее она рассказывала.

Прогулок по сходненским местам, где они жили летом, тоже было много – Иван Семенович знал множество необычных вещей о лекарственных травах, цветах, зверях, о Финляндии, родной Карелии, Сибири, об Уитмене и Фросте (он окончил в Литинституте переводческий факультет), гулять с ним было счастьем. Много лет уже его нет, а я помню все его рассказы и живо помню странное впечатление от его похорон: его брат, младше на два года, стоял над гробом и выглядел стариком, а Киуру, 58-летний, сильно исхудавший (он умер от запущенной язвы), выглядел после смерти почти юношей, да и при жизни ему нельзя было дать его лет. Занятия поэзией странным образом убивают возраст, не идут в зачет. У Новеллы Николаевны есть об этом: «Рай, верно, прохладен, ад – душен… А строчки – подобье отдушин, но жизнь утекает сквозь них».

Матвеева и сама была человеком без возраста, и странно было подумать, что вот – у нее юбилей. Еще страннее думать, что, скажем, «Караван» написан в 1961 году, значит, когда-то его не было. И уж вовсе не возможно представить, что «Кораблик» написан вместо подготовки к экзамену по диамату: «Чтобы написать песню, нужно беззаботное мечтательное настроение. Именно такое, как было у меня перед этим экзаменом. Я стала к нему готовиться и увидела, что не пойму этого никогда! И эта мысль почему-то вызвала такое облегчение, что я немедленно – слова и музыку одновременно, хотя обычно музыка приходит сначала, – написала “Жил кораблик, веселый и стройный”. А над столом у меня, как грозное напоминание, висела строчка из Катулла: “Лень твоя, Катулл, для тебя погибель”».

Всё это настолько не отсюда, настолько несовместимо с диаматом, датами и конкретными обстоятельствами жизни, что стоит ли касаться этих обстоятельств? Разве чтобы подчеркнуть контраст. Сама Матвеева гениально научилась обороняться от многого, что понапрасну мучает человека и мешает сочинять. Помню, как уходил в армию, как мне очень сильно туда не хотелось, как накануне призыва я сидел на Сходне и Новелла Николаевна как бы между прочим сказала мне: будет трудно – или надо будет ввести себя в градус бешенства – повторяйте: «Вот тебе, гадина, вот тебе, гадюка, вот тебе за Гайдна, вот тебе за Глюка». Это из ее пьесы «Предсказание Эгля», и это работает. Буддисты назвали бы это передачей мантры.

Последние годы Матвеева жила почти отшельнически, отказывалась от концертов, редко печаталась (хотя по-прежнему много и прекрасно писала), редко записывала диски (хотя по-прежнему могла петь – с голосом ничего не делалось), редко давала интервью. Но именно она сказала самые точные слова о нынешних временах – слова, непривычно жесткие даже для ее боевитой полемической лирики: «И что ни день, нас требует к ноге не то элита, а не то малина, не то разговорившаяся глина, не то иная вещь на букву “г”»… Впрочем, не она ли раньше – в замечательных «Хиппиотах» – провозгласила: «Цель нашу нельзя обозначить. Цель наша – концы отдавать». Чего же еще?

Она сделала максимум того, на что способен поэт и что от него требуется: в небесных своих песнях и лучших стихах создала образ рая, с красками яркими и мягкими, как английское Рождество, и научила нескольким простым и эффективным заклятиям против всякой нечисти, пытающейся этот рай заслонить.