Сепаратный мир

В течение следующих нескольких дней ни одного из нас и близко не подпускали к лазарету, но я был в курсе всех слухов. В конце концов появился достоверный факт: у Финни раздроблена нога. Что точно означало это слово, я не понимал: что нога сломана в одном месте? В нескольких местах? Аккуратно или с осколками? Но вопросов я не задавал. Больше ничего узнать не удалось, хотя предмет этот обсуждался бесконечно. В мое отсутствие, должно быть, говорили и о других вещах, но со мной – только о Финеасе. Полагаю, в этом не было ничего удивительного. Я ведь стоял прямо за ним, когда это случилось, и был его соседом по комнате. Его травма произвела на преподавателей более глубокое впечатление, чем какое бы то ни было другое несчастье, на моей памяти случившееся в школе. Как будто они чувствовали несправедливость в том, что беда постигла одного из шестнадцатилетних, одного из немногих молодых людей, которые летом 1942 года еще должны были быть свободны и счастливы.

Я больше не мог всего этого слышать. Если бы кто-то в чем-то обвинял меня, я нашел бы силы защититься. Но ничего подобного не было. Финеас, наверное, был слишком болен – или слишком благороден, чтобы что-нибудь рассказать.

Я старался как можно больше времени проводить в одиночестве, в своей комнате, пытаясь стереть из памяти все мысли, забыть, где я и даже кто я. Однажды, пребывая в состоянии этого полного оцепенения, я переодевался к ужину, как меня вдруг осенила идея – первая сколько-нибудь определенная с тех пор, как Финни упал с дерева. Я решил надеть его вещи. У нас был один размер, и он, хоть вечно критиковал мою одежду, часто носил ее, быстро забывая, что принадлежит ему, а что мне. Я этого никогда не забывал, но тем вечером надел его кордовские туфли, его брюки, потом, поискав, нашел наконец в ящике комода тщательно выстиранную розовую рубашку. Ее высокий, немного жестковатый воротник уперся мне в шею, широкие манжеты коснулись запястий, дорогая ткань прильнула к коже, и я испытал ощущение принадлежности к знати, почувствовал себя аристократом, кем-то вроде испанского гранда.

Но, взглянув в зеркало, не увидел никакого аристократа, ничего даже отдаленно напоминающего того персонажа, которого нафантазировал себе. Я был Финеасом, живым Финеасом. У меня даже на лице появилось его ироническое выражение, печать его язвительной, оптимистической сообразительности. Понятия не имею, почему это принесло мне такое облегчение, но, стоя перед зеркалом в его торжественной рубашке, я подумал, что никогда больше не буду мучиться, пытаясь разобраться в путанице собственного характера.

На ужин я не пошел. Чувство перевоплощения не покидало меня весь вечер, даже когда, раздевшись, я лег в постель. В ту ночь я спал спокойно, и только проснувшись, понял, что иллюзия рассеялась, и я вновь оказался лицом к лицу с самим собой и с тем, что я сотворил с Финни.

Рано или поздно это должно было случиться, и оно случилось тем утром.

– Финни уже лучше! – сказал мне доктор Стэнпоул, стоя на ступеньках часовни и стараясь перекричать заключительные аккорды органа, доносившиеся у нас из-за спины.

Пока я, спотыкаясь, пробирался сквозь толпу хористов в черных рясах, по́лы которых трепетали на утреннем ветерке, слова доктора бесконечно повторяющимся эхом звучали у меня в ушах. Он мог разоблачить меня прямо здесь, перед всей школой, но вместо этого дружелюбно развернул в сторону аллеи, которая вела к лазарету.

– Самые тяжелые дни позади, теперь он в состоянии принять одного-двух посетителей, – добавил доктор.

– А вы не думаете, что он расстроится, увидев меня?

– Тебя? Нет. С какой стати? Я не хочу, чтобы кто-нибудь из учителей хлопал крыльями вокруг него. А вот один-два приятеля пойдут ему на пользу.

– Наверное, он еще очень слаб.

– Да уж, перелом оказался не из легких.

– Но как он… как он чувствует себя сейчас? То есть он более-менее бодрый или?..

– Ну ты же знаешь Финни. – Сейчас я был совершенно уверен, что совсем его не знаю. – Да, перелом у него не из простых, – повторил доктор, – но мы его все же вытащили. Он снова будет ходить.

– Снова ходить?!

– Да. – Теперь доктор не смотрел на меня, и тон его голоса немного изменился. – Со спортом для него покончено после такой травмы. Это точно.

– Но он наверняка сумеет, – воскликнул я, – раз нога на месте и вы не собираетесь ее отрезать – вы ведь не собираетесь, правда? А раз нога на месте и кости срастутся, то он должен стать таким же, каким был, почему нет? Конечно, станет.

Доктор Стэнпоул помешкал, глядя на меня, и сказал:

– Со спортом покончено. Ты как его друг должен помочь ему осознать и принять это. Чем быстрее это случится, тем лучше пойдет процесс выздоровления. Если бы у меня была хоть малейшая надежда, что он сможет больше чем просто ходить, я бы испробовал все возможные способы лечения. Но такой надежды нет. Мне, как и всем, разумеется, ужасно жаль. Это трагедия, но так уж сложилось.