Сэр Гибби

— Если Вы сейчас прикажете мне замолчать, я больше не скажу об этом ни слова, — сказал он.

Её губы шевельнулись, но она ничего не сказала.

— Я прекрасно знаю, — продолжал Донал, — что Вы всегда видели во мне нечто вроде птички, которую можно посадить в клетку, кормить зёрнышками и кусочками сахара и слушать, как она поёт. Я не стану Вас тревожить; неважно, ответите Вы на мою просьбу или нет, больше Вы меня не увидите. Но от Вашего ответа зависит, уйду ли я с высоко поднятой головой или до конца дней буду ходить, как пришибленный. Мне бы только хотелось знать, что Вы не презираете меня, что будь всё иначе… Нет, нет, я не это хотел сказать… Я не хочу пугать Вас, чтобы Вы потом не отказали мне в моей просьбе. Сама по себе она ничего такого не значит…

— Что это за просьба, Донал? — еле слышно, с усилием прошептала Джиневра: горло её сжалось, и она едва могла говорить.

— Я готов умолять Вас на коленях, — жарко заговорил Донал, как будто не услышав её слов, — чтобы Вы позволили мне поцеловать вашу ножку. Но это Вы можете позволить мне из одной только жалости, а её–то как раз мне и не надо. Поэтому я прошу Вас о великой милости: один только раз и больше никогда — может быть, до тех самых пор, пока мы не окажемся по другую сторону великого моря — подарите мне, тому, кто пел для Вас песни, которые Вам нравились, когда Вы были совсем ещё девочкой, один–единственный поцелуй. Он будет для меня святым, как сам Божий свет; и я клянусь самой истиной, что не стану Вас больше тревожить и что никто никогда об этом не узнает, ни мужчина, ни женщина, ни ребёнок, ни даже Гибби…

Услышав это последнее слово, Джиневра вдруг пришла в себя.

— Но Донал, — сказала она так же тихо, как говорила давным–давно, когда они сидели на берегу Лорри, — разве это будет правильно? Разве это хорошо, что у нас с тобой будет такая тайна, о которой я не могла бы никому рассказать? Даже если потом…

Лицо Донала так исказилось от отчаяния, что она в испуге отшатнулась, быстро повернулась и побежала прочь, крича:

— Гибби! Гибби!

Гибби оказался неподалёку, с другой стороны груды наваленных камней. Он побежал ей навстречу. Она бросилась к нему, как голубка, за которой гонится коршун, приникла к его груди, положила голову ему на плечо и заплакала. Гибби обнял её и попытался, как мог, утешить и успокоить её.

Наконец, она подняла к нему лицо, и в лунном свете Гибби увидел, что оно совсем мокрое от слёз. Он поспешно высвободил руки и на пальцах спросил:

«Донал вёл себя нехорошо?»

— Он вёл себя замечательно, — всхлипывая, проговорила она, — но я же не могла… Ты же знаешь, Гибби, я просто не могла! Меня не заботит ни бедность, ни что скажут люди — разве можно рядом с поэтом думать о таких вещах? Но я не могла, Гибби, я в любом случае не могла позволить ему думать, что вышла бы за него замуж. Разве не так, Гибби? А?

Она снова положила голову ему на плечо и заплакала навзрыд. Гибби плохо понял, что она имеет в виду. Донал, усевшийся было на огромный гранитный обломок, услышал слова Джиневры, и сердце его упало. В это мгновение он одновременно всё понял, всё почувствовал и всё решил.

Светила луна, по небу, как льдины, плыли тучи. Приближаясь к луне, они из серых становились всё белее; она осеняла их своей благосклонностью, и они снова удалялись прочь, такие же серые, как и прежде. Всё это время Джиневра и Гибби стояли неподвижно. На глазах у Гибби были слёзы, Джиневра плакала так горько, как будто у неё вот–вот разорвётся сердце, а по другую сторону каменной груды на гранитной плите лежал Донал.

Наконец, Джиневра снова подняла голову.

— Гибби, ты должен пойти и посмотреть, как там Донал, — сказала она.

Гибби послушался её, но Донала нигде не было. Чтобы убежать подальше от этих двоих, которых он так сильно любил, он бесшумно скрылся в одном из множества проходов, выбитых в стене. Ему вдруг стало так пусто и тоскливо, что он не мог сейчас видеть никого рядом — особенно их. Напрасно Гибби снова и снова звал его отчаянным бессловесным зовом. Донал не отвечал, и они поняли, что он просто не хочет идти домой вместе с ними. Они выбрались наверх по той же самой извилистой тропинке, оставив Донала на самом дне одиночества и уныния.

— Отведи меня домой, Гибби, — попросила Джиневра, когда они выбрались на дорогу.

Они шли молча. Джиневра не вымолвила ни единого слова, а Гибби было несказанно грустно. Он печалился не только из–за Донала. Его неопытное сердце боялось, что Джиневра отказалась выслушать Донала, потому что не может, не должна его слушать — потому что уже дала обещание выйти замуж за Фергюса Даффа. Как бы сильно Гибби ни любил всех себе подобных, он не мог радоваться тому, что Фергюс Дафф обретёт счастье такой ценой. Он проводил Джиневру до самой двери и потом отправился домой, надеясь, что Донал уже там.