Серафим

– Валя… Валя… Здравствуй…

– Здравствуйте, батюшка, – сказала Валя, задыхаясь, топоча мелко и крепко – сбивая с сапог налипшую грязь, – с выздоровленьицем вас!

– Где Настя?! – крикнул я.

Так густо, стыдно, жалко я никогда не краснел. Краска проела мне щеки и грудь и вышла наружу липким потом.

– Вона… О своей зазнобе сначала… А о своих-то ни слова…

Валя повернулась уходить. Я схватил ее за руку. Она выдернула руку. Снова развернулась ко мне своим грузным, квадратным и приземистым, как старая печь, телом, обряженным в пестрый куриный ситец и в старую телогрейку.

– На ключ! Держи! – Валя ткнула мне в руку ключ от моей избы. – Похоронили твою хозяйку! Отпели матушку, все по-христиански, и без тебя отпели! Отец Андрей из Воротынца приезжал на отпевание! И без тебя справились!

Чугунный ком рос внутри, давил сердце. Я медленно, как во сне, перекрестился. Я еще не понял, что произошло.

– А Никита… где? Кто его приютил?

– Пропал твой Никита! Пропал! Исчез! Как и не было Никиты! – закричала Однозубая Валя. Я глядел на грязь у нее на сапогах. Глядел на землю у нее под ногами. – Сгинул!

– Как это… сгинул?

– А вот так! Искали парнишку всем миром! Не нашли! И по Волге уж, и по Суре с баграми плавали, думали, может купаться пошел да утоп… И в Воротынец звонили! И в Белавку! И в Белогорку! И в Отары! И в Барковку! И в Малиновку! И на Луковое озеро мужики плавали! Всюду шарили! Нет как нет! Вот я и говорю – сгинул!

Ноги мои подкосились, и я чуть не сел в дорожную, хлюпкую осеннюю грязь.
«Вот и нет у тебя братика, Анночка… Он ушел от меня… Может, он ушел – к тебе?.. Куда он ушел, доченька?.. Скажи мне… Открой…»
Однозубая Валя поняла шаткость мою. Придвинулась. Плечо подставила, и я, беспомощный, за это теплое, огромное, обливное, круглое бабье плечо – ухватился.

– А Иулианию… здесь похоронили?..

– Здесь. В Лосевом переулке. Под березами. Там красиво. Птички поют… Знаешь, батюшка, когда дверь-то взломали – так ведь забыли все про твою избу, забыли в суматохе этой, ключ-то у Юры Гагарина был, он у тебя из кармана догадался вытащить… его сноха и заперла свою избу-то!.. а потом ключ-то куда-то к шутам сунула… ну, кляча… Всем дела нет… Думали: Иулиания уехала, опять к себе, в Макарьев, подалась… а потом все спрашивать друг друга стали: а мальчонка-то где?.. Мальчонка-то, еп вашу мать, где?!.. Ну, в пизду все… Ах ты Господи… Ринулись… С ломами, с топорами… так я и говорю, когда зверь взломали – она лежит, мертвенькая, уж воняет, на лавке… а все заорали: красная маска!.. дьявол!.. тикайте быстро!.. а потом подобрались испуганно – разглядели – а это у ней на роже красный попугай сидел… крыльями ей щеки накрыл… и тоже – мертвый…

Я выпустил плечо Вали Однозубой. Сжал ключ в кулаке.
Подошел к избе. Отворил дверь.
Вошел в избу; Валя тихо шла за мной.

– Я тут сама мыла все… – донесся до меня издали ее печальный голос. – И ее – я обмывала…

Я сел на лавку.

– А попугай? – глупо и тихо спросил.

– А попугая отдельно похоронили. Юрка Гагарин в саду закопал… Ругался: вот, швырнуть бы под овраг, да пусть гниет, или чучело сделать, в тот же детдом, все полезней, чем землю зря лопатой ковырять…

Я сидел на лавке, на которой умерла хозяйка моя.

– А Настя? – еще тише спросил я.

И Валя совсем тихо, беззвучно ответила:

– А Настя… Вот как вас отвезли, тебя и Пашку, в больничку, так она собралась, бедная, чемоданчик собрала, у тяти деньжат взяла – и уехала из Василя… Тятька ее плакал, плакал сильно… Запил потом… Ну, да что уж тут… Не сказалась, куда едет…

И, совсем уже без звука, спросила:

– А ты… служить-то будешь в церкви нашей?.. ай нет?..

И я встал с лавки. Выпрямился. Перекрестился на икону Божией Матери Казанской, висящей в красном углу в нашей опустелой избе.
И ответил Вале Однозубой, ждущей ответа моего:

– Если Бог простит меня – буду.