Серафим

– Настька! – промычал тятька с набитым ртом, и уже тянул пальцы за другой оладьей, – ты прям при параде! Куды это с ранья навострилась!

– Я? – Я тяте улыбнулась. И голос у меня нисколько не дрожал. – Да ты сядь, тятинька. Сядь и нормально поешь. Я – на Ключ – за водой святой!

– А-а, на Ключ… – Пальцы зажали оладью; он посмурнел лицом. – Ну да, да… Верно… Как бабка наша ходила, и матка наша ходила, в этот денек… все верно… Богоявленье ж седня…

Он разжал руку. Оладья лежала на корявой ладони, как задушенная птичка. Тятя закинул ее в рот – так дрова кидают в зев печки. Зажмурился, как кот.

– Искусница!.. Спа-си-бо… Спасет Бог тебя… эх-х-х-х-х…

Я сама налила ему чаю. Он вытирал глаза рукавом рубахи, в которой спал. Он так мамку вспоминал.
Мне еда в рот не лезла. Я изо всех сил скрывала от тяти, как меня трясет, колыхает. Волновалась страшно.

– Да ты ж сама што ж не поела, дочь?..

– Я это… уже. Ты спал еще.

Толкнула в сумку две пустых бутылки из-под лимонада. Тятька у меня пиво не пил, он водку пил, а когда пил, то запивал лимонадом. Ему и водку-то пить нельзя было – из-за язвы желудка. Да куда ж от нее, от водки, деваться?
Валеночки, тулупчик овчинный… шапка – лисья, рыжая, мохнатая…
Кручусь перед зеркалом, кручусь, будто выкручу чего… из его ледяного, блесткого квадрата…

И мысль мелькнула поганая, быстрая: ах ты, провались, лису на шапку-то эту ведь Пашка Охлопков застрелил… И шкуру – тяте – принес, и продал, и тятя ему – деньги дал, и Пашка пошлепал с деньгой, счастливый – и с дружками, с мужиками – в пивном ночном баре – пропил…
Значит, я, это – в Пашкиной шапке – щегольнуть – да перед всей деревней – на святой Ключ – чтобы батюшку увидеть…
Сорвала шапку. Глаза горят. Тятька дивится!

– Што ты, – кричит весело и себя по ляжкам ладонями бьет, – во девка бешеная!

Я шапку в угол как зашвырну!

– Дай платок мамкин! – кричу. – Вон! На полке! Пуховый!

Тятька платок мне подает. Глаз с меня не сводит!

– Ну чисто, чисто маманька… – шепчет.