Серафина и черный плащ

Серафина попыталась представить, как кто-то прокрадывается в электрокомнату и портит оборудование.

– Но зачем кому-то понадобилось ломать генератор, па?

Спасатели уже шли через кухонные помещения и в любую минуту могли войти в мастерскую.

– Мне некогда думать об этом, – ответил он, надвигаясь на нее своим большим телом. – Я просто должен его починить. А теперь делай, что велят!

Он пробежался по комнате, хватая и пряча вещи так грубо, и громко, и яростно, что Серафине стало страшно. Она следила за ним, спрятавшись за бойлером. Она знала, что когда папаша в таком состоянии, уговаривать его бесполезно. Он хотел только одного: чтобы ему дали спокойно заниматься своими механизмами. Но ее терзали вопросы без ответов, и, чем больше она думала об этом, тем больше злилась. Она понимала, что сейчас не время обсуждать с отцом свои мысли и чувства, но ей уже было все равно. Девочка не могла остановиться.

– Прости, па. Я понимаю, что ты занят, но, пожалуйста, объясни, почему ты не хочешь, чтобы меня кто-нибудь видел. – Она вышла из-за бойлера и встала напротив него. Ее голос звучал все громче. – Почему ты прятал меня все эти годы? Скажи, что со мной не так? Я хочу знать. Почему ты меня стыдишься?

Теперь она почти кричала. Голос ее стал таким громким и пронзительным, что отдавался эхом.

Папаша резко замер и поглядел на нее. И тогда она поняла, что все-таки пробилась сквозь броню к его сердцу. Она достучалась до отца. Серафине вдруг захотелось взять все свои слова назад и снова спрятаться за бойлером. Но она этого не сделала. Она стояла перед отцом, твердо глядя на него, хотя на глазах выступили слезы.

Он замер возле скамьи, сжав большие руки в кулаки. На лице его попеременно отражались боль и отчаяние, так что мгновение он не мог говорить.

– Я тебя не стыжусь, – сказал он хмуро, осипшим голосом.

Спасатели были в двух комнатах от них.

– Стыдишься, – резко бросила Серафина. Она дрожала от страха, но сдаваться на этот раз не собиралась. Ей хотелось встряхнуть папашу, достать до печенок. – Ты меня стыдишься, – повторила она.

Папаша отвернулся так, чтобы она не видела его лица, – только затылок и грузное тело. Несколько секунд стояла тишина. Затем он мотнул головой, словно спорил сам с собой или злился на нее, или и то, и другое, – Серафина точно не поняла.

– Закрой рот и иди за мной, – сказал он наконец и вышел из комнаты.

Серафина нагнала его в коридоре. Ей было не по себе. Она не знала, куда он ее ведет и что будет дальше. С трудом переводя дыхание, она торопливо спускалась за папашей по узким каменным ступеням на нижний уровень – туда, где молчал генератор и по стенам змеились толстые черные провода. Спасатели остались позади, по крайней мере, на какое-то время.

– Пересидим здесь, – сказал он, запирая тяжелую дверь электрокомнаты.

Затем зажег фонарик, и в разорвавшем темноту луче света Серафина увидела его лицо – очень серьезное, строгое, бледное. Ей стало страшно.

– В чем дело, па? – спросила она дрожащим голосом.

– Садись, – сказал он. – Тебе не понравится то, что я скажу, но все равно слушай.

Сглотнув, Серафина опустилась на большую катушку медного провода. Папаша уселся на пол напротив нее, привалившись спиной к стене. Глядя себе под ноги, он заговорил.

– Много лет назад я работал механиком в железнодорожной мастерской Эшвилла, – сказал он. – В семье бригадира в тот день родился третий сынок, и в доме у них царила радость. Все вокруг праздновали, и только я чувствовал себя одиноким и несчастным, хотя винить в этом было некого, кроме самого себя. Я не горжусь тем, что распустил сопли в ту ночь, но что-то не складывалась у меня жизнь так, как положено. Мне хотелось повстречать добрую женщину, построить собственный дом в городе, завести детей. Но годы шли, а ничего не происходило. Я был грубым здоровяком и совсем не красавцем. Вкалывал с утра до ночи среди своих механизмов, а в те редкие минуты, когда приходилось общаться с женщинами, не знал, что им сказать. Я мог до рассвета болтать о винтиках да колесиках, но больше ни о чем.

Серафина хотела было задать вопрос, но не стала прерывать отца, у которого наконец-то развязался язык.

– Той ночью, пока все опрокидывали кружку за кружкой, – продолжал он, – я совсем затосковал и решил прогуляться. Уйти куда-нибудь подальше. Так бывает, когда в голове толпятся мысли, из-за которых все валится из рук. Я забрался глубоко в лес, прошел вверх по излучине реки и дальше в горы. Когда наступила ночь, я все еще шел.

Серафине трудно было представить папашу в лесу. Он столько раз запрещал ей туда ходить, что она не сомневалась: сам он не ступит туда ни шагу. Он ненавидел лес. Во всяком случае, сейчас.

– Тебе было страшно, па?

– Не, не было. – Он помотал головой, по-прежнему не отрывая взгляда от пола. – А должно было.

– Почему? Что случилось?

Серафина глядела на него во все глаза. Фонарь бросал таинственную тень на лицо папаши. Девочка всегда любила слушать отцовские рассказы, но этот, похоже, был особенно важен для него.